— Да ерунда все это.

— Дядя, голубчик, — вспыхнул опять Карташев, — только не будем же так сплеча рубить: ерунда, ерунда… Я вам говорю то, что говорит наука, а вы: «Ерунда»!

Дядя задумался.

— Твоя мать поручила мне отвезти тебя к доктору. На что лучше наука…

— На что лучше, — угрюмо ответил Карташев.

— Тут у нее есть какой-то знакомый.

Дядя достал записную книжку и прочел фамилию доктора.

— Ну, одевайся, поедем. Да закуси хоть кофе, чтоб не несло от тебя водкой.

— Вы думаете, я уж настоящим пьяницей сделался? Я пью, но так и не могу привыкнуть.

— Для чего же ты пьешь?

— Чтоб скорее к развязке… — Карташев прочел боль и страдание на лице дяди и добавил: — Впрочем, как ни несносна жизнь, но если доктор скажет, что можно надеяться, я согласен бросить и буду лечиться. Вы взяли вопрос с другой стороны.

— Ты делаешь милость и снисходишь, чтобы жить для нас, — ответил дядя, отворачиваясь и смотря в окно.

— Ну, будет же: на меня не стоит сердиться.

— Тебя мама избаловала, папу на тебя надо было.

— Та-а-ак… Это, конечно, было бы лучше, потому что от папы я давно сбежал бы в Америку и, по крайней мере, стал человеком, а теперь я шут гороховый…

— Ну, брат, уважил ты… стою и думаю: да куда же девался наконец мой племянник Тёма?

Карташев усмехнулся.

— Тёма, собственно, умер, осталось только гнилое тело, в котором шевелятся еще черви, — это вы и принимаете за жизнь.

— Да ты просто с ума сошел!

Карташев рассмеялся.

— Сошел с рельсов, сошел с ума, сошел с колеи жизни… Лечу под откос, а вы разговариваете со мной, как с путным. Я ведь теперь и сам не знаю, что через секунду сделаю и с собой и с вами. Иногда иду по улице и думаю: брошусь и начну всех, всех, как бешеная собака, кусать, пусть не я один пропадаю, пусть заразятся и другие.

— Если бы это говорил какой-нибудь купеческий, избалованный сынок… но человек с высшим образованием…

— Э, дядя, оставьте хоть образование: ходим вокруг да около, а к образованию ума и сердца, как говорил Леонид Николаевич, еще не приступали… Навоз времен мы все с нашим образованием…

— Так ломаешься… не знаешь уж, что и говоришь.

— Не то что ломаюсь, а изломан уж весь…

— Ну, брось же ты, Тёма, этот тон… Порядочный человек… ну, застрелится, а не будет же через час по столовой ложке…

— Порядочный? так я же и не порядочный…

— Агусиньки! как маленький ребенок.

— Ну, вот, ребенок?.. И все, что я говорю вам, одно ребячество?

— Ребячество.

— И ничего заслуживающего внимания нет в этом?

— Нет.

— По чистой совести и правде?

— Как люблю моего бога.

— Просто с жиру человек бесится?

— Только.

— И можно так жить?

— Можно…

— Душа без тела может жить?

— Может, конечно… на том свете одна же душа.

— А на этом тело без души? Ну, тогда, конечно, больше не о чем и говорить: вы убедили меня, и я хочу жить!.. И какой же скотиной я сделаюсь, дядя, только ахнете… Возьмите…

Карташев вынул револьвер.

— Ты хотел лишить себя жизни?

— Да.

— Давно ты его носишь?

— Третий месяц.

— Можешь смело носить и дольше, — сказал дядя, положив револьвер на стол.

Карташев покраснел.

— Это зло и справедливо, но это только показывает, как и вы презираете меня.

— Мой друг! честное слово — уважать не за что.

— Конечно… но вы даже не признаете, что я добрый человек.

— Я вижу злость, раздражение, вижу, если хочешь, сумасшедшего человека, вижу массу дурных задатков, но ничего доброго.

— Дядя, голубчик, — захохотал Карташев, — а полгода тому назад что вы говорили?

— Тогда так и было.

— Значит, через полгода я стал другим человеком?

— Что ж? это постоянно бывает.

— А не бывает так, что, когда поля засеют гнилыми семенами и бурьян начнет глушить их, говорят: не то сеяли? Ведь поле-то сеял не я.

— Да, ты святой: перед тобой только свечку зажечь… Экая же, ей-богу, подлость человеческой натуры!.. сам наделал гадостей и всех, всех обвиняет, кроме себя. Ей-богу, Тёма, в тебе нет даже гордости твоего рода.