Ее заставили несколько раз спеть.

— Кто она? — спросил я подошедшего хозяина.

— Норова, дочь одного бедного еврея, лавочку имеет.

— У нее прекрасный голосок, — сказал я, — но вряд ли годится для большой сцены.

— На маленькой будет петь.

Еще одна барышня пела, и у этой был свежий, выразительный голос.

После пения играли на скрипке, — соло, дуэт с роялью, рояль соло.

И игра была прекрасная.

Я, житель юга, привык к музыке, пению и в своем обществе скучал за этим.

После музыки хозяин позвал закусить чем бог послал. Бог послал немного: две селедки, блюдо жареной говядины, груду хлеба, две бутылки водки и батарею бутылок пива.

— А после ужина, когда прочистятся голоса, — говорил хозяин, — мы хором хватим.

После ужина хватили хором и пели долго и много.

Когда я проходил мимо группы молодых людей, сидевших за столиком и пивших пиво, меня окликнули по имени и отчеству.

— Не узнаете? — спросил окликнувший тихим сиплым голосом, ласково улыбаясь.

Я напряг свою память: где я видел эту застенчивую, сутуловатую фигурку, смотрел в эти черные глаза, слышал этот тихий сиплый голос?

— Вы статистик, Петр Николаевич? Извините, фамилию забыл.

— Антонов, он самый, присаживайтесь, позвольте познакомить: сотрудники местной газеты.

Петр Николаевич года два назад по делам статистики заезжал ко мне вимение.

Принял я было его тогда очень плохо.

Он вошел прямо в кабинет, а я, думая, что это какой-нибудь писарь с окладными листами, сухо спросил его:

— Отчего вы в контору не прошли?

— Извините, — весело ответил Петр Николаевич и уже пошел, когда я догадался спросить его, кто он.

Петр Николаевич прожил у нас тогда несколько дней, и в конце концов мы расстались с ним в самых лучших отношениях.

Я очень обрадовался ему. Его товарищи скоро ушли, и я, так как деревня каким-то непереваренным колом постоянно торчала во мне, на вопрос, как идут мои дела в деревне, рассказал Антонову о всех своих злоключениях.

Антонов, согнувшись, внимательно слушал меня и, когда я закончил, задумчиво сказал:

— Какой богатый материал… Если бы вы могли написать так, как рассказали… Отчего бы, в самом деле, вам все это не описать?

— Для чего?

— Напечатать.

— Собственно, кому это интересно?

— Интересна здесь деревня, ваши отношения… Насколько я понял, вы ведь вперед, так сказать, предугадали реформу и были… добровольным и первым земским начальником… Нет, безусловно интересно и своевременно…

— Если печатать, то где же?

— В «Русской мысли», в «Вестнике Европы».

— Шутка сказать!

— Вы напишите и дайте мне.

— А вы какое отношение имеете к этому?

— Я тоже пишу.

— Что?

— Очерки, рассказы.

— Вы где пишете?

— Прежде писал в «Отечественных записках», теперь в «Русской мысли».

— Вы и тогда, когда у меня были, тоже писали?

— Да.

— Отчего же вы ничего не сказали тогда?

— Не пришлось как-то.

— Вы что написали?

— «Максим-самоучка», «Дневник учителя», несколько рассказов. — Он назвал свой псевдоним. — Читали?

— Нет, — отвечал я смущенно, — не успел… Непременно прочту…

Вечер подходил к концу. Где-то в крайней комнате все еще пели хором, но нежные мелодичные звуки как будто все ленивее пробивались сквозь накуренный полумрак комнат. Догорали свечи, и огонь их казался теперь красным. Уже потухло несколько ламп.

— Ну, что ж, пора и домой, — поднялся Антонов, — надо бы нам где-нибудь увидеться еще.

— Очень рад, — сказал я, — если позволите, я приеду к вам.

К нам подошел в это время Абрамсон и, добродушно смеясь, сказал мне:

— Собственно, и я очень рад бы был, если бы наше знакомство не ограничилось этим и вы посетили бы мой салон, весь город бывает.

Абрамсон засмеялся, а я записал и его адрес.

На другой день я был и у Антонова и у Абрамсона.