Иван Андреевич, приехав несколько лет тому назад, застал только избу караульщика.

Все это дорогой рассказал мне доктор.

— Ну, вот и Апраксино, — сказал доктор, когда мы взобрались на последний пригорок.

И сразу почувствовалось что-то иное, совершенно отличное от тех тощих полей осени, которые мы оставили за собой.

Имение начиналось живописной местностью — перелесками.

Поля между этими перелесками, по которым извивалась наша дорога, несмотря на осень, ярко зеленели. Белые стволы берез на этой зелени казались еще белее. Свежестью дышал молодой расчищенный лесок и эти поля, и самый закат, казалось, задержался здесь на ярком фоне.

Скоро, впрочем, опять потянулись обычные темные поля осени.

Я сперва принял зелень за озимь.

— Это люцерна, — сказал доктор.

Та люцерна, которую столько лет я пытался и бесплодно развести у себя. Люцерна — одна из нот громадного клавикорда культурного хозяйства.

Мы уже подъезжали к усадьбе.

На совершенно ровной местности, около пруда, своими размерами напоминавшего тарелку, возвышалось с этой и той его стороны несколько простых одноэтажных деревянных построек.

— По ту сторону, — говорил мне доктор, — приемный покой, школа, а сюда ближе экономические постройки.

Там около школы и больницы виднелась зелень молодого сада и даже клумбы с осенними цветами. Здесь же около экономических построек все было серо и даже грязно.

Мы въехали на обширный двор, примыкавший прямо к пруду.

Флигель, изба, еще какие-то постройки из осины, уже принявшие грязно-серый цвет, торчали там и сям во дворе в каком-то странном беспорядке.

Торчали так, словно вызвали их, поставили и забыли потом о них.

Рабочий вывел из-под навеса жеребца — сухого, сильного, с раздвоенным задом.

— Это его арден, — сказал доктор и крикнул рабочему: — А что, Иван Андреевич дома?

— Нет, дома нету, — в поле.

— А учитель?

— Учитель должен быть в школе.

— К нему поедем? — спросил доктор.

— Ну что ж, к нему.

Писемского мы застали в школе, окруженного ребятишками.

Школа была отстроена, что называется, начерно и состояла из четырех комнат: собственно школы, мастерской, комнаты учителя и смежной с ней переплетной.

Самая большая была школьная комната, высокая, светлая, со множеством окон.

Осеннее солнце, заходя, приветливо красноватыми лучами играло на стенах, на полу, на детских головках.

Во всей обстановке чувствовалась налаженность, уютность, равновесие. Напрашивалось сравнение со стадом и опытным пастухом, расположившим вокруг себя это стадо.

— Батюшки, кто приехал, — весело сказал учитель, увидев доктора, а когда за доктором показался и я, он смущенно прибавил — Да, и вот еще кто…

Мы пожали друг другу руки, и учитель сказал, обращаясь к детям:

— Ну, делайте, что хотите, а мы вот с гостями уйдем ко мне чайничать.

— Ладно, — ответило ему покровительственно несколько голосов.

После этого, как будто неохотно, учитель обратился к нам:

— Ну, милости просим ко мне, господа… Уж не взыщите только — живем плохо…

— А вот увидим, увидим, — сказал доктор, входя в его комнату и, по привычке к низким дверям, наклоняя голову.

— Насчет этого без опаски, — усмехнулся Писемский, заметив движение доктора.

Большая комната учителя имела очень мало мебели: кровать, стол, два стула да шкаф некрашеный, еще не остекленный, весь наполненный книгами.

— Библиотека вот недурная, — без малого всю Иван Андреевич пожертвовал нам…

Библиотека действительно оказалась недурная. Кроме детских, было много книг, которым позавидовал бы любой интеллигент.

Я выразил по этому поводу удивление.

Писемский рассмеялся и ответил:

— На днях земский заехал тоже попить чайку и тоже обратил внимание на библиотеку. Теперь и побаиваюсь.

— Это уж новый, Горянов? — спросил доктор.

— Он, — лаконически кивнул головой учитель.

— Кажется, симпатичный? — спросил доктор. — Говорит о прогрессе.

— Вот увидим, — уклончиво ответил учитель, — садитесь, господа.

Мы с доктором сели на стулья, учитель на кровать.