Писемский, комично пригнувшись, спросил:

— А что, место учителя свободно? — И, махнув рукой, рассмеявшись по-детски, сказал: — Выгнали!

— Ну? — заревел, присев от восторга, Геннадьич.

— Ей-богу!

— Молодец! Рассказывай, за что?

— Да и рассказывать нечего: глупо уж все это вышло, — проговорил Писемский, присаживаясь к столу.

Он огорченно оглянулся и бросил шляпу в угол.

— Пришел Василий, — Писемский по-детски рассмеялся и показал на Лихушина, — вот его заместитель, и сказал, что господа велели школу под барский дом повернуть.

— Ну, на это права они не имеют, положим, — заметил Лихушин.

— Тебя, что ли, спрашивать будут? — усмехнулся Писемский и опять серьезно продолжал: — Горянов тут много напутал: какой-то, видите, будто бы мальчик из моей школы ему сказал, что бога нет и что это будто бы я сказал мальчику.

— Сказал? — лукаво подмигнул Писемскому Геннадьич.

— Да, что я сумасшедший? Комичнее всего, что сам батюшка возмущен, распинается, что этого не было и быть не могло… С библиотекой тоже… Одним словом, изобразил меня перед владельцами таким, что, того и гляди, и их самих потащат…

Геннадьич кричал:

— Господа, ура! За Шурку! Ах, черт, как у них тут весело будет, ей-богу! не плюнуть ли уж сразу на все эти изыскания? А то пойдем с нами, Шурка?

— Нет, уж я насчет школы, — усмехнулся Писемский.

— И пчельник мы тебе навяжем, — говорил Лихушин, быстро глотая щи.

— Пчельник — согласен: летом, с ребятишками — одна прелесть…

— Я с изысканий, Шурка, прямо к тебе на пчельник, — сказал Геннадьич, наотмашь ударив по плечу Писемского.

У Писемского сразу нашлась работа.

Дело в том, что, несмотря на большой состав служащих, в разгар работ их все-таки не хватало, и вот понемногу все грамотные из Князевки, бывшие ученики жены, превратились в надсмотрщиков. Многие из них успели порядком призабыть свою грамоту и теперь после посева, энергично принялись с Писемским за ее восстановление.

Я думаю, что характеристика нашей компании будет не полная, если я не скажу несколько слов еще об одном члене ее — Галченке.

Он пришел пешком, молодой, высокий, худой, до крайности оборванный.

Он вошел ко мне и, не стесняясь своим видом, покровительственно протянув мне руку, сказал:

— Галченко. Я зашел к вам узнать, нет ли у вас какой-нибудь работы?

— В каком роде?

Галченко уже сел и, обтирая пот с лица, сказал небрежно:

— А уж это сами придумайте.

— Хорошо, пока поживите с моими товарищами.

И я направил Галченко к Геннадьичу.

— Это очень интересный субъект, — сказал мне вечером Геннадьич, — возьмем его на изыскания пикетажистом, — больших знаний здесь не нужно.

Так и порешили, а так как разрешения приступить к изысканиям еще не было, то с Галченко проходился предварительный курс.

Галченко пренебрежительно слушал и говорил:

— Понимаю: ерунда…

— Ну, теперь попробуйте сами, — сказал ему как-то Геннадьич и задал самостоятельную работу.

Работа была небольшая, а между тем Галченко не явился ни к обеду, ни к четырехчасовому чаю.

— Надо идти к нему, — решил Геннадьич.

Он нашел Галченко в овраге, в меланхолическом созерцании сидевшего на земле.

— Ну, как дела?

— Дрянь.

— Вы до чего же дошли?

— До полного отчаянья дошел, хочу совсем уйти от вас: все равно ведь ни инженером, ни вором никогда не буду…

Временный упадок духа скоро, впрочем, прошел у Галченка, и он опять на каждом шагу постоянно твердил с громадным самомнением:

— Ерунда!

Вообще он имел такой вид, как бы говорил каждому человеку, с которым встречался:

«Друг мой, и рта лучше не открывай: надо примириться с тем, что ты, и все, что в тебе, — ерунда».

Почти не слушая Геннадьича, он с апломбом осаживал его:

— Ерунда!

Сажину говорил:

— Окончательная ерунда.

— Что же, наконец, по-вашему, не ерунда? — приставал к нему Геннадьич, — анархизм?

— Ерунда.

— Толстовщина?

— Ерунда.

— Декадентство?

— Ерунда.

— Сверхчеловек вы, что ли?

— Ерунда.

Но однажды, прижатый к стене, он изложил, наконец, свои взгляды.