Шрифт:
— Зачем только эти дети на свет рождаются…
— Бесполезно мучить, — сказал доктор и снял с девочки все повязки, компрессы, одеяло.
Теперь была видна ее худоба. На подушках лежало что-то темное, грязное, маленькое. Синие пятна, подтеки, распухшие, все в ранах, губки, черные круги закрытых глаз.
Жизнь, как дикий зверь какой-то, рвала, трепала, волочила, и, пресытившись, бросила ее.
Доктор еще раз послушал сердце и без мысли задумался, поставив слуховую трубку на грудь ребенку.
Адочка лежала в забытьи. Но вдруг она махнула ручкой, и слуховая трубка полетела на пол.
— О? — повернулся к ней доктор.
Глаза девочки, — большие, черные, страшные, — были открыты и напряженно смотрели на дверь.
Уже все услышали теперь чьи-то шаги в коридоре: в отворенных дверях стоял отец.
Дочь и отец смотрели друг на друга. Казалось, у обоих только и остались глаза. Они говорили ими.
Отец говорил:
«Я нашел тебя и силой моей любви я возвращу тебя к себе, потому что моя любовь — страшная сила, та сила, которая горы, мир сдвинет…»
Ребенок впился глазами в отца:
«Вот я, истерзанная, измученная, ты видишь…»
Он видел, он стоял уже на коленях возле нее, смотрел ей в глаза, обнимая руками маленькое трупное тельце ее.
И она смотрела. Казалось, взгляд ее достиг крайнего напряжения. Но точно оборвалось что-то, и она закрыла глаза.
Марья Павловна уже подняла было руку ко лбу, думая, что конец всему, как вдруг Адочка опять открыла глаза и остановила их на дяде Ваве.
Тот машинально наклонился к ней.
— Папа, — едва слышным писком поделилась она с ним своей радостью.
— О, да, да, папа, папа… — захлебнулся дядя Вава и быстро отбежал к окну.
Нервы у дяди Вавы никуда не годятся: стоя у окна, он плачет, как ребенок.
Глаза Адочки перешли на тетю Машу и зовут ее.
— Надо мне платье надеть…
И от напряжения кровь выступает на черных, распухших губках Адочки.
— Ого, — взвывает тетя Маша, — платье, платье…
Она улыбается Адочке и стремительно, растерянно несется к шкафу.
«Смерть это или жизнь?» — думает тетя Маша, и лицо ее еще улыбается, а слезы льются и льются по ее толстым щекам.
Она вытирает их, несет платье и, ничего не понимающая, надевает его кое-как на Адочку.
Адочка в платье. Она еще страшнее. Она нервно перебирает исхудавшей маленькой, как у обезьяны, ручкой оборку платья и смотрит своими страшными, напряженными глазами на отца. Она надела свое платье к его приезду, она ждет одобрения отца.
Отец ничего не в силах сказать; он молча целует ее ручку. Тетя Маша дрожащим голосом говорит:
— Ах, какая красавица, какая хорошенькая наша Адочка…
Адочка опять закрывает глаза. Несколько мгновений длится томительное молчание. Лицо Адочки еще больше темнеет, но потом сразу покрывается краской, а на лбу выступает испарина. Адочка глубоко-глубоко вздыхает; она открыла глаза, ищет тетю Машу.
— Что? — испуганно наклоняется к ней тетя Маша.
— Мо-ло-ка…
«Ка» вылетает болезненным писком.
— Кризис миновал, — будет жить, — раздается напряженный, радостный голос доктора.
— Молока! — уже как-то ревет тетя Маша и настоящим ураганом несется сама за молоком.
Клотильда *
Я только что кончил тогда и молоденьким саперным офицером уехал в армию.
Это было в последнюю турецкую кампанию.
На мою долю выпал Бургас, где в то время шли энергичные работы по устройству порта, так как эвакуация большей части армии обратно в Россию должна была и была произведена из Бургаса.
Ежедневно являлись новые и новые части войск, некоторое время стояли в ожидании очереди, затем грузились на пароход Добровольного флота и уезжали в Россию.
Эти же пароходы привозили новых на смену старым для предстоящей оккупации Болгарии.
И таким образом Бургас являлся очень оживленным местом с вечным приливом и отливом.
Как в центральный пункт, в Бургас съехались все, кто искал легкой наживы.
Магазины, рестораны процветали.
Процветал кафешантан, устроенный в каком-то наскоро сколоченном, громадном деревянном сарае.