– Конечно, теперь ты обвиняешь меня еще и в том, что наши слуги никуда не годятся и что мясо, которое ты приволок, испортилось еще до того, как тебе его подали?

– Мясо было хорошее, это был совсем молодой барашек. Мы просто слишком долго хранили его.

– С каких это пор ты стал мясником, Никлас Вигант, что считаешь себя вправе судить о таких вещах? Кто торчит целыми днями на кухне: ты или я?

– Я купил барашка у брата Себастьяна Вилфинга, егеря при дворе кайзера.

– И что с того? Что ты хочешь сказать? Это лишь доказывает, что наши слуги никуда не годятся! Из-за них, лентяев, испортился такой прекрасный кусок мяса! Но если бы речь шла о тебе, то каждый бы на Сретенье нашел под своей тарелкой по дукату, вместо того чтобы получить по заслугам и оказаться на улице.

– Как же ты хочешь найти хороших слуг, когда большинство из них ты каждый год увольняешь? Ведь хорошим слугам также нужно знать, что они могут положиться на своих хозяев, что хозяева защитят их.

– И к чему это ты сейчас клонишь, а? К тому, что я не в состоянии управлять прислугой? А ведь тебя большую часть года носит неизвестно где, и вся работа в доме и лавке сваливается на меня! Разве хоть раз тебя что-то не устроило, когда ты возвращался домой? Хоть раз был дом грязным, камин покрыт сажей, а крыша в дырах? Ну, Никлас Вигант» было так?

– Прекратите! – крикнула Агнесс.

Родители уставились на нее во все глаза. Никлас Вигант закашлялся и побагровел. У Терезии перехватило дыхание.

– Да что тебе в голову взбрело, юная дама, с кем ты, по-твоему, разговариваешь?

Агнесс стиснула зубы. Безусловно, кричать на родителей, – не лучшее начало для запланированного разговора. Но этот крик вырвался прежде, чем она осознала это.

– Прошу прощения, – выдавила она из себя. – Отец, мама, пожалуйста, садитесь рядом со мной. Я хочу объяснить вам нечто очень важное.

– Я тебя и стоя послушать могу, – начала было Терезия, но Никлас потащил ее к столу и сказал:

– Садись, дорогая, и давай послушаем.

– Просто замечательно: юная дама еще и к столу нас приглашать смеет, как будто ее слово что-то значит. – Терезия села и враждебно уставилась на дочь.

Агнесс попыталась вспомнить план разговора, который она заранее составила. Однако у нее ничего не получалось. Все, что вертелось в голове и на языке, походило на панику.

– Я не могу выйти замуж за Себастьяна Вилфинга! – выпалила она.

Терезия бросила быстрый взгляд на супруга. Никлас пожал плечами. По меньшей мере эту часть он уже слышал.

– Мама… – неожиданно Агнесс вспомнила, что раньше она всегда держала мать за руку, когда признавалась в грехах: «Это я разбила крышку бочонка с медом, а не дочь кухарки; мама, не могла бы ты снова пустить их в наш дом, они ведь ни в чем не виноваты?»Рука ее матери осталась такой же безжизненной, как кусок дерева, и хотя покорилась нервному пожатию и поглаживанию детской ручки, но не ответила на него. Ответ был таким же холодным: «Нет, Агнесс, я не пущу их обратно; если тебя мучает совесть из-за того, что кто-то расплачивается за твои проступки, помни об этом и сама отвечай за свои дела, когда будешь стоять перед Судией».Теперь, вспомнив об этом случае, Агнесс подумала, что она брала мать за руку не только для того, чтобы обрести поддержку, но и для того, чтобы помешать ей встать во время этой исповеди и уйти.

– Мама… было бы прекрасно иметь в родственниках епископа; ты только подумай, что у вас с отцом могло бы появиться почетное место в процессиях, а после мессы он, возможно, задержался бы прямо возле вас, и благословил бы вас лично, и…

– О чем ты, дитя? – перебила ее Терезия.

– …и, отец, разве вы не говорили, как тяжело становится управляться с делами? Придворный капеллан мог бы позаботиться о том, чтобы сделать вас поставщиком двора, и тогда вам бы не пришлось столько времени проводить в поездках…

Агнесс поняла, что говорит так, будто хочет выйти замуж за самого Мельхиора Хлесля, а не за его племянника, и замолчала. Она хотела сказать, что всегда, когда отца не было на месте, а мать была к ней еще более холодна, чем обычно, с ней рядом оказывался Киприан. Но она не могла сказать этого, поскольку эти слова прозвучали бы как упрек обоим родителям и поскольку она точно знала, что ее мать сразу лее почувствует его и отреагирует на него агрессивно, в то время как отец, со своей стороны, лишь бессильно пожмет плечами. Она хотела сказать, что любит Киприана, но прекрасно понимала, что это слово значит слишком много и одновременно слишком мало. «Он любит меня просто так, – прошептала она про себя. – Он принимает меня такой, какая я есть. Он смеется вместе со мной. Я для него не обуза, а радость». Но и в этих словах скрывались упреки. Она молчала: все слова казались ей фальшивыми.