Впрочем, в маленькой проходной комнатушке два пария действительно спорили о смысле жизни, об оптимистическом и пессимистическом взгляде на прогресс. Пессимист был молод, тонок и розовощек, горькая усмешка очень шла к его глубоким глазам и черным, небрежно разбросанным волосам. Оптимист, спортивного вида малый, был постарше, говорил веско и держался прямо, легкий свитер обтягивал его широкие плечи.

Спор был горяч и для обоих важен, хотя бы потому, что за дискуссией внимательно следили сидящие на диване девушки — полненькая живая блондинка и высокая рыжеволосая красавица. Глаза у рыжей были такие, что мне захотелось немедленно высказаться по всем животрепещущим проблемам.

Но в соседней комнате болталось от стола к магнитофону и обратно тощее увертливое существо, Танька Мухина, практикантка, нахальное дитя века. Она там орала громче всех, она танцевала какие–то наглые танцы. Задирала ребят, к ней лезли всякие шикарные парни, а к тем, кто не лез, она приставала сама.

И мне плевать было на всех блондинок на свете, на брюнеток и даже на рыжих с их невероятными глазами, потому что я точно знал: все, что делает в соседней комнате Танька Мухина, она делает для меня.

Спор коснулся наконец древней индийской философии (один раз был упомянут Будда и раз четырнадцать— йоги) и на этих немыслимых вершинах затих.

Я вернулся в соседнюю комнату, сел на подоконник (конечно, не то, что мой, но тоже ничего) и стал смотреть, как Танька Мухина танцует с упитанным пижоном в клеточку. Самому мне танцевать не хотелось, тем более с ней.

Расходиться стали рано, и это мне понравилось — не люблю компаний, где дожевывают веселье за полночь. Танька Мухина отряхнулась от обступивших ее ребят и скромно подошла ко мне. Такая тихая, послушная девочка.

— Ну, как у них этот спор? — спросила она. — Кто выиграл?

Я сказал, что выиграли оба, потому что оптимист увел блондинку, а пессимист — рыжую.

— Если я уведу тебя, буду считать, что победил я.

— Уведи меня, — сказала она, глядя мне прямо в глаза.

Мы вышли на улицу. Я взял Таньку Мухину за плечи — до чего же тихая девочка! — и мы пошли переулками и проходными дворами типичной старой Москвы. На фонарном столбе мы прочли завлекательное объявление об обмене: «…прекрасная комната, все удобства… в пятидесяти метрах лес, балкон, паркет…»

— Годится? — спросил я Таньку Мухину. Она сказала:

— Еще бы! Как–никак все удобства.

— И до балкона каких–нибудь пятьдесят метров. Она засмеялась и потерлась щекой о мое плечо. Мы дошли до моего дома, и я помог ей перебраться через траншею.

— Так вот где живут короли, — сказала она. — Здорово. Люблю старые дома.

— Только не кашляй в коридоре, — предупредил я. — В старом доме — старый быт.

— Соседи следят за твоей нравственностью?

— Просто наши старухи боятся воров.

Я открыл дверь, и мы вошли в коридор. Было темно, но свет уличных фонарей, проникая сквозь кухню, кое–как освещал центральную магистраль нашей квартиры.

Танька Мухина кралась рядом со мной, напряженно вцепившись в мою ладонь. Бледный, бледнее лунного, заоконный свет лег на нашем пути, и ее туфельки ступили в этот свет, мягкий, как дорожная пыль.

На мгновенье мне стало странно, что я не удивляюсь ничему этому: этой ночи, Таньке Мухиной, крадущейся по темному коридору, ее пальцам, вцепившимся в мою ладонь…

Но я не мог удивляться — я и раньше знал, что так оно и будет. Знал с той минуты, когда тощая, еще безымянная девчонка глянула на меня через плечо.

— Вот здесь ты живешь? — спросила Танька Мухина, когда мы вошли.

— Отвернись, — сказала она минуту спустя.

— Не буду.

— Ну, не отворачивайся…

Дальше было как взрыв, город встал на ребро, и окно посыпалось искрящимися осколками. Два человека — больше ничего. Через тысячу лет люди станут мудрей и совершенней — но счастливей они не будут…

Потом, когда окно, стены и город встали на свои места и прошло еще сколько–то времени, она сказала:

— У тебя лицо положительного героя. Ты бы мог играть ковбоя в «Великолепной семерке». Вообще знаешь — ты мне нравишься.

Я ответил:

— Могла бы и раньше сказать.

Она засмеялась:

— Все как–то некогда было.

Потом тронула пальцами мою бровь и спросила:

— Откуда у тебя этот шрам?

— Давно уже, лет шесть. Стукнул кастетом один подонок.

— Из–за женщины?