Шрифт:
И так же, "ins Blaue", свершаются чувства и помыслы лирической героини в потоке стихов, обращенных к Пастернаку (март — апрель):
Вереницею певчих свай, Подпирающих Эмпиреи, Посылаю тебе свой пай Праха дольнего… По аллее Вздохов — проволокой к столбу — Телеграфное: лю — ю - блю…Голосами гудящих телеграфных столбов, стоном любящих, разлученных, покинутых: Ариадны, Федры, Эвридики; поверх жизненных достоверностей, "чрез лихолетие эпохи", вне реальных связей, "телеграмм (простых и срочных Штампованностей постоянств!)" — устремлен зов цветаевской героини к нему, единственному. Она всесильна и всемогуща. Ибо ее оружие — умыслы, вымыслы, "мнимости". Ибо сила ее души, ее чувств непобеждаема: "Где бы ты ни был — тебя настигну, Выстрадаю — и верну назад". Ибо нет ничего сильнее Мечты: вездесущей, присваивающей, неподвластной ничему, кроме самой себя.
Певучие как снасти — сваи (Всем — проволока! Мне — из жил!) Я эти струны посылаю, Чтоб вырвавшийся — связан был! Нить, доводящая до Рима И дальше….. и дождю Не властная! — Царя незримо, Я осязаемо вяжу…И еще сильнее:
Перестрадай же меня! Я всюду: Зори и руды я, хлеб и вздох, Есмь я и буду я, и добуду Губы — как душу добудет Бог: Через дыхание — в час твой хриплый, Через архангельского суда Изгороди! — Все' уста о шипья Выкровяню и верну с одра!И наконец:
— Недр достовернейшую гущу Я мнимостями пересилю!И самая, быть может, верная достоверность мнимости — сон; "хоть врозь, а все ж сдается: все Разрозненности сводит сон…" Всевидящий и всё сводящий сон, — это Марина Цветаева знала чуть ли не с детства, — и как же верна она самой себе!
Сны открывают грядущие судьбы, Вяжут навек… ("Связь через сны" — "Вечерний альбом")И вот теперь, в великой печали, поэт-сновидец прозревает земную жизнь, и во сне может поведать о тщете, несовершенстве, трагичности земного: "О том, что заняты места, О том, что наняты сердца… Служить — безвыездно — навек!.. О том, что выстрочит швея: Рабы — рабы — рабы — рабы…"
"Сновидец", "всевидец" — таков был цветаевский Блок, а еще раньше — пророк, волшебник в юношеской поэме "Чародей". Эмигрант из царствия небесного, являющийся на землю некими "приметами", "окольных притч рытвинами", беспомощный ученик ("кто спрашивает с парты") и одновременно мудрец и прозорливец ("кто Канта на'голову бьет"); в жизни сей — такие, как он, — "лишние, добавочные"; они — "в рифму с париями"; их стезя "не предугадана календарем". Непризнанные страдальцы, слепые ясновидцы в царстве земном, его пасынки и боги в одно и то же время; разрозненные одиночки, которым нет ни прибежища, ни утешения;
Что же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший — сер! Где вдохновенье хранят, как в термосе! С этой безмерностью В мире мер?!Три стихотворения о поэте, написанные в апреле, — "Поэт — издалека заводит речь…", "Есть в мире лишние, добавочные…" и "Что же мне делать, слепцу и пасынку…", несомненно, тоже вдохновлены перепиской с Борисом Пастернаком.
Итак, март — апрель двадцать третьего. "Весну этого года я увидела черной, в темноте, скорей услышала, чем увидела, — в шуме разливающегося ключа… Черный остов церкви, запах березового лыка (размоченных ливнями плетней!), под ногами вязь, грязь, и справа и слева, вдогон и в обгон — шум надувающихся, торопящихся, проносящихся ручьев".
Просыпающаяся природа — тяжелый деревенский быт — уход в стихи — душевное уединение, и…
И за эти первые четыре месяца года в печати, эмигрантской и советской, появляется… свыше сорока упоминаний имени Марины Цветаевой. Именно так, — в среднем по десять в месяц.
Эмигрантские отзывы ей, конечно, были известны. Так, в парижской газете "Дни" от 19 марта появилась заметка Константина Бальмонта "Три встречи с Блоком". Бальмонт отнес Цветаеву к тем немногим, особенно дорогим ему людям, к которым, писал он,
"…душевное мое устремление настолько сильно — и так таинственно, — по видимости и беспричинно, — остра и велика моя радость от каждой встречи с ними, что, явно, нас связывает какое-то скрытое, духовное сродство, и хочется сказать, что мы где-то уж были вместе на иной планете, и встретимся снова на планете новой в мировых наших блужданиях".
Как было Цветаевой не узнать об этом дружеском привете из Парижа, куда, стараниями Бальмонта же, ее произведения попали еще задолго до ее отъезда из Москвы? Вот и сейчас там, в "Современных записках", вышла ее пьеса "Фортуна", и уже успели появиться отклики на нее: Романа Гуля во втором номере "Новой русской книги", М. Цетлина в газете "Последние новости" от 20 марта. И "Световой ливень" был замечен: Георгием Ивановым, А. Бахрахом, П. Л. (П. Лутохиным). А после выхода "Ремесла" немедленно последовали одобрительные рецензии: Веры Лурье в "Новой русской книге", N 3/4 и Александра Бахраха — в "Днях" за 8 апреля. Из всех рецензий это была самая внимательная, и Марина Ивановна тотчас села за ответ критику, — благодарный ответ, в котором была, как всегда, щедра:
"А что за "Ремесло"? — объясняла она. — Песенное, конечно. Противовес и вызов и слову и делу (не делу) "искусство". Кроме того — мое ремесло, в самом простом смысле: то, чем живу — смысл, забота и радость моих дней. Дело дней и рук" (20 апреля)".
Письмо это поначалу не было отослано: Марина Ивановна отвлеклась чем-то. Но она еще вернется к этому письму, — к своей новой заочной встрече.
…В то время произведения Цветаевой еще проникали на родину; на них отзывались, хотя и не так скоро, как в Европе, зато весьма, как правило, глупо и злобно. Рецензент "Царь-Девицы" (книга вышла, помимо Берлина, и в Москве) назвал поэму "подарком для буржуазной елки". Валерий Брюсов, верный себе и своему отношению к Цветаевой, иронически отозвался на "Стихи к Блоку", заметив, что стихи написаны под православные молитвы ("Печать и революция", N 1). Книга "Версты" (стихи 1916 года) вызвала брань напостовца С. Родова под громким названием "Грешница на исповеди у Госиздата". Богородица и церковь внушали рецензентам прямо-таки ужас; писатель Борис Лавренев не преминул упрекнуть Цветаеву… в истеричности (ташкентская газета "Туркестанская правда" от 14 марта; Мандельштам в 1922 году своим термином "богородичное рукоделие" словно подал сигнал к дальнейшим оскорблениям). Да как могло быть иначе, когда сам Троцкий (!) в книге "Литература и революция", вышедшей в начале года, клеймил Цветаеву и Ахматову за боготворческий характер их лирики, — оставалось лишь повторять его слова, что и делали разнокалиберные участники "литературных боев" (Лелевич и подобные). Лишь Всеволод Рождественский проявил простую профессиональную порядочность, хвалебно отозвавшись на обе цветаевские книжки: "Версты" в издательстве "Костры" и "Версты" госиздатовские… Что же касается сопряжения имен Марины Цветаевой и Анны Ахматовой, то в парижской газете "Звено" от 5 марта К. Мочульский, — в эмигрантской критике его имя станет одним из самых крупных, — напечатал статью "Русские поэтессы"; ее Цветаева, конечно, видела…