Шрифт:
Звездный год" во Франции (ноябрь 1925 — 1926)
Париж
Опять "изнанка". Окончание "Крысолова". Альманах "Ковчег" и рассказ С. Эфрона "Тиф". Новогодний бал. Неосуществившийся реквием. Триумфальный цветаевский вечер. "Поэт о критике". Зарождение "Верст". П. П. Сувчинский и Д. П. Святополк-Мирский. Две недели в Лондоне и "Мой ответ Осипу Мандельштаму". Сборы к отъезду на море. Вести от Пастернака. Марина Цветаева в переписке А. Черновой и В. Сосинского. Снова Родзевич.
Париж. Унылая окраина (опять — "изнанка!"), вроде пражских "застав". Там и сегодня неуютно. Все тот же, что и при Марине Ивановне, канал Урк с зеленой водой. Молодой парк пока не украшает, не скрывает сиротливой оголенности этого места. А тогда, в двадцатые годы, здесь находились бойни, отчего канал, как писала Цветаева, был "зловонным". Неподалеку — рю Руве, такая же безликая, как и пересекающие друг друга "соседки". Многие дома не сохранились, на их месте стоят новые, однако нетрудно воссоздать в воображении панораму этого района.
Каково же было Марине Ивановне, в чьей памяти стоял город Пантеона, Сорбонны, Люксембургского сада, город Наполеона и Сары Бернар?
"Квартал, где мы живем, ужасен, — напишет она Тесковой, — точно из бульварного романа "Лондонские трущобы". Гнилой канал, неба не видать из-за труб, сплошная копоть и сплошной грохот (грузовые автомобили). Гулять негде — ни кустика…" "Живу на окраине… Не Париж, а Смихов, только гораздо хуже: ни пригорка, ни деревца, сплошные трубы…".
Как и Прага, Париж встретил Цветаеву бедностью. Вот что писала Ариадна Эфрон многие годы спустя:
"В конце 1925 г. мама случайно познакомилась с мужем и женой М., людьми, примечательными лишь бедностью, в которой они находились, поразительной даже для эмигрантской среды, да полнейшей неприспособленностью к жизни. Оба больные, безработные и беспомощные, М. жили в тесном, темном, захламленном номере убогого "гранд-отеля", на окраине Парижа, "самого страшного, самого невероятного города мира" (письмо к д-ру Альтшуллеру, 1925 г.). Марина приняла самое горячее участие в супругах М., но была не в силах побороть нужду, засосавшую их, как и прочих обитателей мрачной гостиницы — французов, итальянцев, русских, алжирцев — "интернационал нищеты", — так охарактеризовала она их в одной из своих записей…. Смерть была частой гостьей в доме, сплошь населенном беднотой, — люди умирали от туберкулеза, от истощения, угорали, травились газом и уксусной эссенцией… Часто возникали пожары — от самодельных жаровень, от тайком включавшихся в сеть "жуликов", от детских игр со спичками…. Париж поразил творческое воображение Цветаевой не мнимым, не даже истинным блеском и красотой своей "поверхности", но самым "дном" своим, мраком своих трущоб, безысходным отчаяньем их обитателей".
Прибавим к этому, что у Марины Ивановны не было возможности вырваться в "свой" Париж, от которого Сергей Яковлевич был в восторге, спеша насмотреться: ему предстояло в скором времени возвращаться в Прагу. Цветаевскому семейству отдали самую большую из трех комнат. Оля, дочь Ольги Елисеевны, уступила Марине Ивановне свой письменный стол. За этим столом дописывался "Крысолов" — последняя, шестая глава "Детский рай". За окном виднелся "лес фабричных труб, дымящих и дважды в день гудящих" (слова Сергея Яковлевича), и с грохотом проносились поезда Восточной железной дороги…
Какая же нужна была сила духа, чтобы, после столь важного поворота в судьбе, неукоснительно, день за днем, продвигаться к завершению своего вселенского творения, которое можно было бы назвать Поэмой Исхода из тупика Жизни…
А может, именно убогость реальности и погасший в первый же момент приезда огонек надежды на какой-либо свет впереди и питали сокрытый двигатель создания этой главы?
…Обманутый гаммельнцами Крысолов звуками флейты собирает всех детей города и уводит их в озеро.
Не ищите его на карте, — Нету!— как сказано в черновой записи.
Уводит прочь: от будильника, от школы, от уроков, от зубрежки, от тюрьмы существования, от мертвечины убивающих правил жизни. Флейта сулит детям "весь мир — нараспев", и каждому — свое.
Птичкам — рощица, рыбкам — о'зерце, На все особи, на все возрасты! Младшим — сладости, старшим — пряности, — На все тайности, на все странности… ………………………………….. В царстве моем (нежнейшее dolce) [89] … А веку всё меньше, а око всё больше… Болотная чайка? Младенческий чепчик? А ноги всё тяжче, а сердце всё легче… ………………………………… — Вечные сны, бесследные чащи… А сердце всё тише, а флейта всё слаще… — Не думай, а следуй, не думай, а слушай… А флейта всё слаще, а сердце всё глуше… — Муттер, ужинать не зови! Пу — зы — ри.89
Нежнейший тон (ит.).
"Жестокая и страшная глава, вся вылившаяся из сердца, вся в улыбке, и — жестокая, и страшная", — напишет Пастернак Цветаевой 2 июля 1926 г. в восторженном письме о поэме. Главы "Увод" и "Детский рай" он назовет траурными маршами: в "Уводе" этот марш — "колдовски-неожиданно подслушанный, откуда не привыкли, с черного его хода, или с черного хода впущенный в душу". В "Детском рае" — "гармония его раскалывается надвое. Мотив обетованья… и мотив отпевальный".
Шестая, последняя глава была завершена, по-видимому, к декабрю, в почти таких же, как и в Чехии, удушающих бытовых условиях (разница, правда, была в наличии газового отопления). В одной комнате помещались все четверо — к этому Марина Ивановна, при всей привычке к нужде, все-таки не привыкла и жаловалась Тесковой. Вероятно, и отношения с Черновыми немного "похолодали"; В. Сосинский вспоминает, как Цветаева несколько рассеянно-небрежно называла при гостях добрую Ольгу Елисеевну "квартирной хозяйкой", словно во Вшенорах или Мокропсах.