– Почему именно Канны?

– Если мне суждено умереть, то пусть это случится на родине.

Доктор нахмурился и смущенно кашлянул.

– Напрасно вы так мрачно смотрите на вещи, господин Брокар. При удачном стечении обстоятельств и усиленном лечении вы еще можете…

– Ну хватит, – оборвал его вдруг Брокар. Затем добавил, смягчившись: – Простите за резкий тон, но я не терплю околичностей. Спасибо, что сказали правду. И спасибо за все, что вы сделали для меня.

– Это моя работа.

– Я понимаю. Но и свою работу можно делать по-разному. Уж я-то знаю.

Бетцель вздохнул и неуверенно проговорил:

– Может, все-таки на воды? Это будет много полезнее для вашего организма.

Брокар покачал головой:

– Нет, в Канны. У меня к вам еще одна просьба… Пожалуйста, не говорите ничего жене.

– Как пожелаете, – покорно ответил доктор.

Генрих Афанасьевич пристально посмотрел ему в глаза и тихо произнес:

– Обещаете?

– Обещаю, – вновь кивнул доктор.

– Ну, теперь я спокоен.

Три дня спустя Генрих Афанасьевич сидел у себя в кабинете. Лицо его изображало глубочайшую задумчивость, тогда как на губах застыла рассеянная полуулыбка, в которой было что-то жуткое и словно бы не относящееся к этому миру. Несмотря на то что кабинет был ярко освещен полуденным солнцем, темные глаза Брокара оставались темными и непроницаемыми для света.

На подоконник села черная птица и несколько раз стукнула клювом по стеклу. Брокар вышел из задумчивости и посмотрел на окно. Птица тотчас вспорхнула. Брокар пошевелил тяжелой головой, чтобы размять шею, и тут взгляд его упал на доску фламандского художника, купленную им три дня назад у одного московского антиквара.

Генрих Афанасьевич купил картину случайно, обнаружив, что на картине изображен в точности такой подсвечник, какой стоит у него в кабинете на столе. Это было удивительно. К тому же главный персонаж картины очень походил на самого Генриха Афанасьевича. Брокар счел это знаком судьбы.

– Словно бы в зеркало заглянул, – сказал он тогда антиквару, разглядывая картину.

Старенький антиквар внимательно посмотрел на Брокара, затем перевел взгляд на картину, сощурил в улыбке слезящиеся глазки и гнусаво протянул:

– А похо-ож. Лопни моя селезенка – действительно похож!

Доска была прелюбопытная. За столом сидели художник Тильбох и скелет, изображающий его смерть. А на стене, прямо за ними, висела картина, на которой были изображены кухарки, зажимающие носы руками.

Сидя у себя в кабинете, Брокар долго разглядывал доску Тильбоха. Затем встал, прошел к шкафу и вынул из него другую картину, приобретенную год назад у одного заезжего итальянца. Картина принадлежала кисти неизвестного мастера и называлась «Искушение епископа Феофила».

Брокар поставил картину на стул и стал ее рассматривать. Еще прежде он заметил, что стол монаха-алхимика, уставленный емкостями для химических экспериментов, очень похож на его собственный лабораторный стол. Дьявол, появляющийся из дыма, сильно забавлял Брокара. Генрих Афанасьевич достаточно пожил на свете, чтобы знать – настоящий черт выходит вовсе не из дыма, а из сердца человеческого.

Тем не менее он решил использовать и эту картину, намереваясь создать что-то вроде живописного collage [13] . Collage, который станет ключом к разгадке главной тайны его жизни.

«То-то порадуются потомки», – с усмешкой подумал Генрих Афанасьевич, ставя Тильбоха на мольберт.

Николай Струйников, когда-то молодой художник, подающий блестящие надежды, ныне выглядел довольно жалко. Лицо его стало желтым и одутловатым. Под глазами образовались дряблые мешки. Щеки художника глубоко запали и постоянно были покрыты бурой щетиной, которую не брала ни одна бритва. Одежа была грязна и поношена, сапоги – дырявы. Брокар окинул жалкую фигуру художника спокойным взглядом и сказал:

– Рад тебя видеть, Николай Степанович. Как живешь-поживаешь?

– Вашими молитвами, – ответил Струйников.

– Сесть не приглашаю, дабы не испортил кресел, – без всяких церемоний сказал Брокар. – Так что придется постоять.

– Ничего, я привыкший. Зачем позвали?

– Есть у меня к тебе дело, – сказал Брокар.

Струйников насмешливо дернул ртом:

– Знаю я ваши дела. Небось очередной шедевр изуродовать задумали?

Брокар протянул руку и сдернул с мольберта ткань.