– Ну, знаете… – Петя смущенно улыбнулся, не разжимая губ. – Когда-то я думал, что фотография способна остановить в-время. Но теперь я знаю, что она на это не способна. А вот з-запах… – Петя качнул головой. – Когда вы чувствуете запах из п-прошлого – вы снова переноситесь туда. И снова превращаетесь в того человека, которым когда-то были. Вы – это он, а он – вы. Запах дает ощущение цельности жизни, п-понимаете? Вы чувствуете, что жизнь – не просто цепочка украденных у вас д-дней и лет, от которых совсем ничего не осталось. И тогда это уже не просто н-набор открыток. Уже нет ни прошлого, ни п-позапрошлого, а есть только настоящее. Живое, волнующее… – Давыдов сглотнул слюну и вдохновенно добавил: – Вы существуете где-то за границами времени. З-запах вас туда переносит.

– За границами времени, – тихо и задумчиво пробормотала Лиза. – Часы без стрелок… – Она повернулась к Глебу. – Вам это ничего не напоминает?

– Напоминает, – сказал Корсак, задумчиво глядя на кончик горящей сигареты. – Кстати, одна из двух картин, которые висят в виртуальном кабинете у Тильбоха, называется «Опасность обоняния».

– Это с кухарками, которые зажимают пальцами носы?

Корсак кивнул:

– Да. Вот вам и связь между запахом и временем. Добавьте к этому тот факт, что Генрих Брокар, которому когда-то принадлежала картина, был парфюмером.

Давыдов вышел из забытья.

– Б-брокар? – удивленно спросил он. – О чем вы, д-друзья мои?

– Да вспомнили одну историю, – ответил Глеб. – Тебе будет неинтересно.

– Ясно, – обиженно произнес Петя. – Очередные тайны м-мадридского двора.

Лиза допила сок и посмотрела на часики.

– Уже поздно, – сказала она.

Фотограф задрал рукав пиджака и тоже глянул на свой фальшивый «патек филипп».

– Да, п-поздно, – небрежно сказал он, как бы невзначай поворачивая руку так, чтобы часы были видны окружающим. Затем кашлянул в кулак и обратился к девушке: – Лиза, если вы позволите мне п-проводить вас до дома, вы окажете мне б-большую честь.

Лиза посмотрела на Корсака. Тот отвел взгляд и взялся за стакан с коктейлем с таким видом, словно все это его совершенно не касалось. Лицо Лизы слегка порозовело.

– Я не против, – сказала она, повернувшись к фотохудожнику.

– Б-благодарю вас.

Петя Давыдов поклонился и церемонно поцеловал ей руку.

Часы показывали полпервого ночи. Глеб Корсак сидел в кресле со стаканом коктейля в руке и, прикрыв глаза, слушал музыку. Это был знаменитый нью-портский концерт Майлза Дэвиса и Телониуса Монка. 1962 год. Труба Дэвиса издавала тоскливые, проникновенные звуки, пианино Монка, словно споря с ней, звучало холодновато, нервно и неровно чеканя ритм. Ощущение было такое, словно Монк лепил пальцами геометрические фигуры из неподатливого вещества музыки и от нетерпения отбрасывал их в сторону, оставляя незавершенными.

Глеб отхлебнул водки с тоником и подумал: «Интересно, размышлял ли когда-нибудь Монк о времени? И не пытался ли он своей музыкой настичь время, схватить его за уши? Показать, как оно сжимается и растягивается, а иногда рвется, как затертая тысячами рук истонченная веревка?»

Глеб сделал большой глоток и облизнул губы. Мысли его вернулись к картине Тильбоха. Итак, парфюмер Генрих Брокар переиначил картину, дорисовал ее. Зачем ему это понадобилось? Объяснять это сумасбродством парфюмера его дремучестью и темнотой было бы наивно. Брокар – европеец по складу ума, по восприимчивости души, по самому составу крови. Он и Россию-то считал страной варварской, недолюбливал ее. Взяться править картины старых мастеров он мог только по веской причине.

Что, если он хотел оставить потомкам какое-то послание? Но какое? Может, права Лиза, решившая, что ключ, лежащий на столе, открывает какую-то тайну? – это ключ к какому-то тайнику?

Во лбу у Корсака слабо запульсировала мигрень. Сказывался тяжелый день со всеми его прелестями – беготней, спорами, открытиями и славным мордобоем под занавес. Глеб болезненно дернул щекой, послюнил палец и потер пульсирующую точку во лбу. Боль стала чуть тише, но не прошла.

К черту! Глеб схватил пульт и включил телевизор. Показывали «Последнего героя». Несколько звезд экрана, отчаянно борясь за выживание, барахтались в каком-то лимане, стараясь собрать на одежду как можно больше грязи. Выбравшись на берег, стряхивали ее с себя в большие ведра. Ведра наполнялись медленно, и звездам приходилось пошевеливаться, чтобы не отстать от конкурентов. Вся эта суета страшно их заводила.

Известная певица, не то Лика, не то Мика, в порыве вдохновения сорвала с тела майку и заелозила в коричневой жиже голыми грудями. Груди были неплохие, из тех, на которые действительно стоит посмотреть. Обнажившись, она забыла о ведре с грязью и направила все усилия на то, чтобы подыскать наиболее выигрышный ракурс.

Глеб сделал еще один глоток и попытался вообразить, на что бы он пошел ради миллиона рублей. Ну вот, допустим, смог бы он снять штаны и показать голую задницу стасорокамиллионному населению страны? Всем этим Сашам, Машам и Витям, завороженно приникшим к голубым экранам своих телевизоров? Пожалуй, нет. Он бы и свою похмельную физиономию постыдился показывать, особенно воскресным утром, когда она выглядит наиболее непрезентабельно. Что уж говорить о других – возможно, привлекательных, но, несомненно, более интимных – частях тела.

Корсак шумно отхлебнул из стакана и переключил канал.

Какая-то важная правительственная голова учила население складывать два и два, выдавая размеренным голосом мощные порции словесных абстракций, лишенных какого бы то ни было смысла. У головы было умное и слегка усталое лицо, утомленное беспрестанными заботами о судьбах страны. Глебу пришло на ум, что, должно быть, такие лица хранятся на специальном конспиративном складе, где-нибудь в мрачных и зловонных подземельях Кремля. Их шьют на секретных фабриках из остатков латекса и выдают вместе с должностными удостоверениями. Лица-маски. Сорвать, и что останется? Кожаные яйца на стянутых галстуками шеях.