Странный запах мускуса и сухой травы чувствовался уже не так сильно. Благодаря открытым окнам минут через двадцать он должен был выветриться совсем. От внезапного порыва ветра штора тихонько прошуршала оборками по паркету. Глеб вздрогнул и покосился в сторону кресла.

«Надо уносить отсюда ноги, – сказал себе Глеб. – Чем скорее, тем лучше!»

Глеб осторожно, пятясь боком, чтобы держать в поле зрения страшный затылок мертвеца, выбрался из комнаты, затем выскочил из квартиры и, не дожидаясь лифта, сбежал вниз по ступеням.

Когда он шагал по улице, жуткое лицо трупа все еще стояло у него перед глазами. Бледное и застывшее, как у скульптуры, с искаженными чертами и вывалившимися из орбит глазами. Лицо человека, испытавшего перед смертью настоящий ужас. И эти вставшие дыбом седые волосы…

(Перед поездкой Корсак влез в Интернет и отыскал биографию Дзикевича. Там было и фото. В мертвеце, сидящем в кресле, с трудом можно было узнать моложавого сорокадвухлетнего мужчину с широким смуглым лицом и черными как смоль волосами, смотревшего на Глеба с фотоснимка. Но, безусловно, это был он.)

Торопливо шагая мимо Казанского собора, журналист вдруг отчетливо почувствовал, что за ним наблюдают. Он быстро обернулся, однако на улице было слишком темно, чтобы что-то разглядеть.

Через минуту Корсак поймал такси и, забираясь в салон, снова быстро оглянулся. Шагах в десяти от бордюра стоял человек. Лица не было видно. Просто темная неподвижная фигура. Непонятно даже, в какую сторону смотрит незнакомец. Глеб с трудом подавил в себе желание подойти к нему и щелкнуть перед лицом зажигалкой. Возможно, так и нужно было сделать, но щепетильность взяла верх. Корсак забрался в машину и захлопнул дверцу.

– Московский вокзал, – коротко сказал он водителю.

Сергея Анатольевича Дзикевича природа одарила разнообразными талантами. Он хорошо рисовал, замечательно играл на пианино, а в молодости даже сочинял стихи – по словам старших друзей-литераторов, «весьма и весьма недурственные». Лет до двадцати восьми Сергей Анатольевич считал себя гением. Не то что бы он каждый день говорил себе: «Я гений». Нет, ничего подобного. Просто он чувствовал, что стоит ему отвлечься от посторонних дел, и он совершит нечто действительно великое. В какой именно области искусств максимальное напряжение сил вызовет взрыв, он не знал, но больше склонялся к живописи.

С самого детства родители, родственники и учителя поддерживали в Сергее уверенность в его одаренности. В силу общительности и некоторой – не выходящей, впрочем, за рамки установленного приличия, – загадочности характера Дзикевич легко сходился с людьми. Его считали интересным. В компаниях Сергей был весел, пил много вина, рассказывал изящные, но в то же время глубокомысленные анекдоты. Вроде такого: «Скажите, мы с вами не встречались в Цинциннати?» – «Нет. Я никогда не был в Цинциннати». – «Странно… Я тоже».

Приятели смеялись, понимая, что в анекдоте заключена глубочайшая мысль, и какой-то задней стенкой подсознания чувствовали, что вот-вот постигнут ее. И, видимо, постигали.

Временами Сергей напускал на себя задумчиво-рассеянный вид, и присутствующие понимали – в этот самый момент ему в голову пришла какая-то оригинальная идея: возможно – сюжет будущей картины, а возможно, строки нового стихотворения. Продолжая беседу, они уважительно на него поглядывали и понижали голоса. Но даже в такие моменты Дзикевич не отдалялся от компании настолько, чтобы стать чужим. Он точно знал меру и поэтому никогда не перегибал палку.

Иногда Сергей развлекал друзей тем, что набрасывал на бумаге их портреты. Карандаш Дзикевича скользил легко, на едином дыхании. Каждый такой набросок неизменно вызывал восторженные возгласы и комплименты.

– Старик, скажу тебе честно, это гениально, – говорил ему кто-нибудь из приятелей. – Немного напоминает «Метаморфозы» Пикассо. Та же легкость линии, та же точность попадания… Нет, правда, здорово!

Дзикевич принимал комплименты со сдержанной улыбкой, давая понять, что в общем-то их не заслуживает, но, в сущности, ничего не имеет против.

В музыке Сергей Анатольевич тоже достиг определенных высот. В двадцать пять лет он получил почетный диплом на одном довольно престижном столичном конкурсе молодых композиторов. (Диплом этот и сейчас висел в его спальне)

Удача сопутствовала Дзикевичу и в занятиях живописью. Что бы он ни сделал, всегда находилась пара-тройка знакомых, обладающих вкусом и должным весом в мире искусства, которые с симпатией принимали его новые работы, выполненные маслом или темперой, гуашью или пастелью.