Красивые волосы. Точно как у русалки с иллюстрации к дорогому изданию народных сказок.

Простоволосыми были и другие женщины поселка.

Увидела Даша и того мужчину, которого почитали здесь за главного. Хунсаг, единственный из всех, носил черное. Смуглое лицо с точеными чертами, прямая спина и густые черные волосы, слегка тронутые сединой, которые он обычно собирал в хвост, но теперь распустил по плечам, как и остальные. Даша обратила внимание, что только он брил лицо, все остальные мужчины деревни носили усы и бороды.

Вдруг Хунсаг резко повернул голову и посмотрел как будто прямо на нее. Даша непроизвольно отпрянула от окна и чуть не упала. Сердце бешено колотилось. Но ей удалось себя успокоить — он никак не мог ее видеть. В доме темно, а площадь освещена — кто-то принес большие, в человеческий рост, факелы. Выждав несколько минут, девочка снова подошла к окну. Хунсаг больше на нее не смотрел — его теперь занимал алтарь.

А потом Даша услышала музыку, которая словно не с улицы доносилась, а рождалась в глубине ее сознания. Барабанный ритм, отбиваемый чьими-то проворными умелыми руками, отдавался дробью в ее диафрагме, позвоночнике, животе. Даша вдруг поймала себя на мысли, что ей хочется распрямиться и трястись всем телом — мелко-мелко, каждой клеточкой ощущая приятную, прямо-таки божественную вибрацию. Ее губы непроизвольно растянулись в бессмысленной улыбке, а глаза закатились. Она не знала, сколько точно времени прошло, а когда пришла в себя, огромным усилием воли открыв глаза, обнаружила, что руки ее мелко дрожат, а в голове как будто бы слышатся чужие голоса, которые поют, воют, сплетаются друг с другом, точно клубок потревоженных змей. Это было и странно, и непривычно, и… приятно. Да, приятно, как будто бы сидишь в кабинке огромной карусели, которая уносит тебя в неведомые дали, и ты визжишь, и зажмуриваешься, и ловишь разгоряченным лицом встречный ветер, и не понимаешь, где небо, а где земля.

Даша с трудом сфокусировала взгляд и — обомлела. Люди, собравшиеся на площади, были голыми. И женщины, и мужчины. Никто не смущался чужой наготы, никто друг друга не рассматривал. Они воспринимались естественно, как будто и правда были детьми леса, первобытными существами, лишенными пороков и комплексов. Женщины прогибали спины, устремив улыбающиеся лица к небу. Мужчины воздевали руки. Все вместе люди образовали подобие хоровода, плотно сомкнувшегося вокруг алтаря.

Чудесная музыка, источник которой оставался для Даши невидимым, набирала темп, как и прекрасное безумие лесных людей, с которыми девочка неожиданно для себя ощутила некую свою общность.

Но вскоре морок развеялся — Даша заметила, как к алтарю ведут упирающегося человека, и сердце ее, готовое обнимать весь мир, вдруг глухо ухнуло в бесконечную внутреннюю пропасть.

Это был мужчина. Очень молодой, худенький, растрепанный, в очках, с розовым взволнованным лицом. Казалось, ему не верилось, что все, что происходит с ним, — реальность, а не ночной кошмар. Вели его двое, которые на вид выглядели не полнее его самого, но сразу было видно, что в их прямых твердых спинах таится воспитывавшаяся годами сила. Они поддерживали его под руки с двух сторон. Обтянутые грязными джинсами ноги молодого человека волочились по земле, он что-то кричал, обращаясь в никуда. Музыка стала такой громкой, что Даше почти не было слышно его голоса.

Хоровод расступился, жертву втащили внутрь круга и одним движением опрокинули на алтарь. Мужчина попытался привстать, и в какой-то момент Даше показалось, что он смотрит прямо на ее окно, и видит ее, и кричит, обращаясь к ней лично. Этого никак не могло быть, но Даша видела его исполненные мольбы глаза, в которых, кажется, стояла мутноватая влага.

Тот, кого называли Хунсагом, подошел к алтарю, в его руках был черный блестящий нож, грубо выточенный из камня. Одним движением он разрезал рубашку на груди несчастного. Потом протянул ему деревянную чашу, от которой поднимался слабый дымок. Даша не слышала, что говорит Хунсаг, но предположила, что пытается уговорить жертву выпить находившийся в чаше отвар, однако обезумевший от ужаса молодой человек не понимал, чего от него хотят. В конце концов Хунсаг, криво усмехнувшись, вылил отвар на землю.

«Возможно, их опаивали галлюциногенными травами…» — снова вспомнила слова учителя истории Даша.

У нее закружилась голова. Колени превратились в вату, ноги не держали, как будто бы она была грубо сшитой тряпичной куклой, а не живым человеком. Девочке пришлось крепко ухватиться побелевшими пальцами за край подоконника, чтобы не упасть.

Точным коротким движением Хунсаг, лицо которого оставалось бесстрастным, как у хирурга, вспорол грудь несчастного. Темным фонтаном брызнула кровь. Мужчины и женщины словно превратились в безумцев — они кричали, пели, выли, царапали свои обнаженные бока ногтями, мелко тряслись. Даша на секунду закрыла глаза — это был интуитивный способ не потерять сознание. А когда открыла их вновь, на каменной алтарной тарелке уже лежало горячее темное сердце несчастной жертвы.

Больше Даша ничего не помнила — сознание словно само решило, что у ее психической выносливости есть предел, переступив который она больше не сможет быть собою.

В Дашиных глазах словно взорвалась густая темнота, поглотившая все вокруг, включая ее саму.

За 25 лет до описываемых событий.

Где-то в Центральной Африке

Колдун был высок, телом сух, чёрен — чернее таблетки активированного угля, который Хунсаг взял с собой в поездку на всякий случай. Хотя лучшая защита от паразитов, яйцами которых кишели местные водоемы, от инфекций, губивших целые деревни, не прививки, не профилактический курс швейцарских антибиотиков, не абсорбенты, а сухой голод, с которым Хунсаг давно был на «ты». Он мог обходиться без пищи долго — гораздо дольше двадцати дней, задержавших его в Центральной Африке.

…Считается, что максимальный срок голодовки — пост Христа, сорок дней. После этого в человеческом организме происходят необратимые изменения. Хунсаг же мог обходиться без еды и жидкости пятьдесят два дня! Это был его ежегодный пост, весенний, его торжество над законами природы. Очередное торжество, которым он особенно гордился. Правда, Хунсаг и без того давно не чувствовал себя человеческой особью. Последние недели абсолютного поста рождали в нем самоощущение сгустка чистой энергии. У него не было сил ни передвигаться, ни даже поднять отяжелевшие веки. День и ночь сидел он, прислонившись спиной к стене и скрестив ноги. Это не было ни сном, ни бодрствованием, йоги называют такое состояние самадхи. Собственный пупок казался центром, вокруг которого спирально закручивалась Вселенная. Хунсаг медленно раскачивался из стороны в сторону и еле слышно мычал на каждом выдохе.