О, если бы при жизни мы обладали мудростью, которая открывается нам в преддверии смерти! Сидя у постели отца своих детей, я отчаянно боролась с пучиной, грозившей затянуть его на дно, а вокруг толпились призраки наших встреч и расставаний. Я цеплялась за его жизнь, не хотела, чтобы любимого поглотили хищные волны. Разуверившись в жестоком боге своего племени, я молилась другим богам, добрым и милосердным обитателям выдуманных олимпов. Тщетно. На пятый день свирепой лихорадки Филипп умер у меня на руках.

Это случилось двадцать пятого сентября тысяча пятьсот шестого года. Филиппу было всего тридцать лет.

В тот вечер в библиотеке, когда Мануэль рассказал мне о смерти Филиппа, я горько расплакалась, прямо как Хуана, которую он так хотел во мне увидеть.

— На самом деле, Мануэль, мне не его жалко, а ее, — попыталась я объяснить этот нелепый приступ сентиментальности. — Она так его любила, так верила в настоящего Филиппа, достойного ее чувства. В человека, которого можно любить, ради которого не жалко пожертвовать собой. Я ее понимаю. Мы всегда оправдываем тех, кого любим, ведь обвинять их — значит обвинять самих себя. Теперь я все знаю о своем отце, но все равно не могу его осуждать. Я тоже виновата в том, что он сделал, потому что любовь к нему — часть меня, понимаешь?

Эрцгерцог умер так внезапно и таким молодым, рассуждала я вслух, что в памяти Хуаны остался только «другой» Филипп, идеальный возлюбленный, в существование которого она упорно продолжала верить. Боль утраты погасила ненависть, стерла плохие воспоминания. Несмотря на небогатый жизненный опыт, я знала, что людям свойственно приукрашивать прошлое. Мануэль внимательно слушал меня, поминутно затягиваясь сигаретой. Глаза его возбужденно блестели. Похоже, его тронуло мое волнение. Мне даже показалось, что он сам вот-вот заплачет. Вместо этого, Мануэль раздел меня и занялся со мной любовью прямо на полу у камина, словно хотел дописать другой финал своей истории. Мы были очень нежны друг с другом; оба мы оказались беззащитны перед грядущим, и наше отчаянное положение в чем-то совпадало с трагической порой в жизни наших героев.

Поцелуи Мануэля осушили мои слезы. Прильнув к его груди, я слушала глубокое хрипловатое дыхание и постепенно успокаивалась. Мануэль заговорил об одном из самых удивительных парадоксов человеческого бытия: одиночество — одна из немногих вещей, которую мы можем разделить друг с другом. Каждый хотя бы раз пережил нечто подобное. Ненавидеть Филиппа, лежащего на смертном одре и готового отправиться в последний путь, который ни с кем нельзя разделить, было невозможно. Уход ближнего заставляет любого из нас задуматься о собственной смерти. Мануэль считал, что переход от жизни к смерти шаг за грань, за которой, вероятно, ничего нет, и есть настоящий ад — неизбежная кара, искупающая любую вину.

— Как вы понимаете, сеньорита Лусия, — усмехнулся Мануэль, наливая себе коньяк, пока я одевалась, — наша жизнь не более чем обман. Только познание помогает нам обрести более-менее твердую почву под ногами, ибо оно есть не что иное, как сумма опыта всего человечества, способного придать нашему горькому существованию крупицу логики и смысла. Секс — еще одна постоянная величина, — продолжал Мануэль. — Если одиночество в смерти ад, значит, слияние тел и душ — рай.

И он с лукавой ухмылкой поднял бокал, рассмешив меня своей заумной философией. Нежность Мануэля обладала целительным свойством. В тот вечер я легла в хорошем настроении и проспала до утра без снов. Первая ночь в доме маркизов Денья, которому предстояло стать моим домом, прошла спокойно.

Наутро, спустившись к завтраку, я обнаружила, что Мануэль ушел.

— Не удивляйся, — предупредила меня Агеда. — Мой племянник любит уединение. Он поехал к себе, но скоро вернется. Знаешь, он всегда возвращается, а теперь, когда ты здесь, тем более. А пока давай я покажу тебе дом. Ты ведь почти ничего еще не видела.

Я с радостью согласилась. В глубине души я чувствовала почти собачью благодарность и привязанность к Агеде. Другая на ее месте, глазом не моргнув, выдала бы меня монашкам и бабушке с дедом. Я была готова сделать для старой сеньоры все, что она ни попросит.

Пол в каждой комнате был покрыт великолепным паркетом из ценного дерева, на стенах висели удивительно красивые ковры. Чтобы поддерживать ковры и картины в должном состоянии, по углам стояли осушители воздуха, а тяжелые гардины не пропускали в окна солнечный свет. Агеда рассказала, что раз в неделю к ней приходят из специальной фирмы, чтобы сделать генеральную уборку и натереть полы. У сеньоры не было ни сил справляться с прислугой, ни желания доверять посторонним свои сокровища. Она предпочитала заботиться о своей коллекции сама. Для тетушки это было одним из немногих развлечений. Агеда провела меня в маленький кабинет и показала антикварный письменный стол со множеством маленьких ящичков. По ее словам, я могла расположиться здесь, если бы мне понадобилось что-нибудь написать. «А писать тебе придется много», — добавила сеньора с иронией, от которой мне стало не по себе. На третьем этаже почти все комнаты были заперты.

— Здесь хранятся самые дорогие из наших экспонатов. Многие относятся к эпохе Хуаны. Раньше они хранились по всему дому, но потом я решила собрать их здесь, так за ними проще ухаживать. Со временем ты все сама увидишь.

— А как ваши предки оказались связаны с Хуаной? — спросила я. — Мануэль мне почти ничего не рассказывал. Когда речь заходит о вашей семье, он напускает таинственность. Может быть вы расскажете, мне это очень интересно.

— Пятнадцатого марта тысяча пятьсот восьмого года император Карл Первый Испанский и Пятый Германский назначил главным мажордомом своей матери и губернатором Тордесильяса дона Бернардо Сандоваля-и-Рохаса. Дон Бернардо был мажордомом короля Фердинанда Католика с тысяча пятьсот четвертого года. Он верно служил своему господину, а после смерти перевез его тело в Гранаду, чтобы похоронить рядом с его супругой, королевой Изабеллой. Они ведь были двоюродными братьями, ты слышала? Дон Бернардо приходился Фердинанду двоюродным братом. Не случайно он пользовался таким доверием короля Карла. Денья были удивительными людьми. Испанскими грандами. Всего двадцать пять семей в королевстве носили этот титул. Дон Бернардо был женат на Франсиске Энрикес, родственнице дона Фабрике Энрикеса.