— Королевское венчание, его мать! Что это? — дверь оказалась запертой, а достучавшись, он обнаружил Дориана, Бэза, Германа и Алана Кемпбелла стоящими перед одним из мониторов «Катодного Нарцисса», просматривая видео запись церемонии.

— По-моему, вполне занятно, — пророкотал Дориан. — Мне нравится эта древняя помпезность.

— Древняя помпезность! Скорее уж ретро-фарс. Вся эта жуть примечталась фрицам, когда они дорвались в прошлом веке до власти. Куда более честная церемония состояла бы, вероятно, в показе результатов проверки на девственность, которую пришлось пройти этой будущей племенной кобылице, — и Уоттон, сбросив, как ящерица кожу, пальто, подхватил со стоящего на мониторе подноса высокий бокал с шампанским. Он продолжал бы и дальше — тема его грела, — однако Бэз, потный, подергивающийся, счел уместным добавить к своему реестру активных глаголов жалобу.

— Я думал, у нас вернисаж, посвященный «Катодному Нарциссу».

— Нет-нет, вернисаж посвящен вот ему — черномуНарциссу, — Уоттон приблизился, протягивая руку, к своей будущей добыче. — Вы, должно быть, Герман — Дориан рассказывал мне о вас нечто баснословное.

— Да? — Герман руки не принял.

— О да, уверяю вас. Он говорит, что вы прекрасны и одарены, а Дориан слишком мудр, чтобы валять дурака в подобных материях.

— Ага, он хочет меня отодрать.

— Вы прямой человек — очень прямой. И все же, думаю, вы ошибаетесь. Насколько я понимаю — и надеюсь, Дориан меня поддержит, — он хочет, чтобы это вы его отодрали.

— Какая разница, кто кого отдерет? — встрял Бэз. — Давайте посмотрим чертову инсталляцию.

И, предупреждая дальнейшее совратительное подтрунивание Уоттона, Бэз вошел в нишу, где стояли один на другом девять видео магнитофонов, и начал менять запись.

— Что вы намерены делать с этой штукой, Дориан, теперь, когда она закончена? — спросил Алан Кемпбелл. Кемпбелл представлял собой человека, на которого очень легко не обращать внимания. Он был, по уверениям Генри, «слишком порочен, чтобы приглядываться к нему с близкого расстояния». Годами старший других — лет сорока, возможно, — жилистый, франтоватый, с волосами цвета перца с солью и опрятными усиками, одет он был консервативно: широкие темные брюки, коричневый тонкий свитер и твидовый пиджак. Слова Кемпбелл произносил с тем особого рода лишенным всяких эмоций австралийским прононсом, который предполагает готовность сделать со всяким все что угодно. В шатком кругу Уоттона дурная слава его зиждилась на двух основаниях. Во-первых, на готовности с великой щедростью выписывать — в качестве медика — любые рецепты; а во-вторых, на совершенной им попытке повесить Фрэнсиса Бэкона [26] .

Дело было в середине шестидесятых. Бэкон — вместе с фотографом Джоном Дикином — обходил грязнейшие игорные притоны Уэст-Энда в поисках наигрязнейших сцен. И встретил Кэмпбелла с компанией, которые и увлекли мастера метафорической наготы в один из подвалов Долтона. «Не знаю, что на меня нашло, а только я подумал, если ему охота, так пусть получит. Ну, перекинул я конец бельевой веревки через потолочную балку, и подхожу к нему, чтобы обвязать другим шею. Могу вам сказать задаром, когда он понял, что все это не понарошку, то начал драться, как долбанный тигр. Щуплый такой типчик, но дрался, как долбанный тигр…» И вырвался. С тех пор Кэмпбелл получал с этого убийственного анекдота хорошие дивиденды.

Дориан обдумал вопрос Кемпбелла всерьез, соорудив чарующую комбинацию черт — поджатые губы, складка между бровей, — и, наконец, ответил: «Еще не придумал. Не думаю, что я позволю его выставлять, разве только Бэз потребует этого. Возможно, я просто буду каждые десять лет устраивать вернисаж вроде нынешнего — мы сможем встречаться снова, чтобы увидеть, какие странные борозды проложило время на наших лицах, пока „Нарцисс“ так и оставался в вечном цвету». Пока он говорил, мониторы ожили и Дорианы величаво пошли по ним в пируэтах. Пятеро мужчин, выстроившись перед девятью мониторами, вглядывались в своих катодных партнеров. Утонченная музыка плыла по лунному пейзажу словно бы кружащей вокруг Земли квартиры, и Дориан, не выказывавший более антипатии к созерцанию собственной красоты, откровенно ею залюбовался.

Всякий, кто не принадлежит к псведо-интеллектуалам, обожает телевидение — оно настолько реальнеереальности. Эта ночь стала телевизионной. Можно было бы сказать, что, когда в игру вступил бедный, потный Герман, темп происходящего возрос, однако говорить о хорошейигре означало бы принизить его, ведь это такой траги-блин-комический оксюморон. Впрочем, если секс позволяет, в чем сомневаться не приходится, растопить социальный лед, то по настоящему подогреть получившуюся воду — да так, что в конце концов снесет и термостат, — способны только наркотики. В этом вы можете положиться на них всегда, хоть они и приводят порой к неожиданностям отчасти чрезмерным.

Герман понял, что от него требуется, едва лишь сцепленные руки обратились в руки ласкающие. Он придвинулся к Дориану и обнял его, протиснув ладони под тесную белую футболку хозяина дома. Языки обоих выскользнули изо ртов и вскользнули обратно, но в тот же миг Уоттон снова взял на себя роль распорядителя этого зловещего гавота. «Стойте! Дорогие друзья, вам следует воздержаться, пока Алан не снабдит нас своей превосходной смесью. Она — истинный ключ ко всему темпу этого вечера».

Темп и вправду ускорился, как только Алан открыл свой докторский саквояж и с профессиональной точностью выложил в ряд ампулы. Он взламывал их, высасывая содержимое огромным шприцом, как если бы был артиллеристом, заряжающим пьянительное орудие. Наслаждение, доставляемое ему предвкушением стрельб, растекалось по континууму, залегающему между игрой и работой. Последние как-то смешались для Алана, который давно и привычно вкалывал наркотики друзьям и вставлял им, вкалывал лекарства пациентам, а заодно уж вставлял и им тоже. Пикантный коктейль, который он смешивал этой ночью, составлял пять кубиков тяжкого помешательства для пяти апокалипсических жокеев — хотя не все животные этого паддока были совсем уж разъузданы.

— Я не вполне уверен, Алан, — произнес Дориан. — Ни разу еще не кололся.

— Дориан, — пожурил его Уоттон, — развитой человек никогда не отказывается от новых ощущений, неразвитой — даже не знает, что это такое.

— Меня больше интересуют поступки человека благоразумного.

— Благоразумие — понятие семиотическое, Дориан, — с каких это пор вы стали семиотиком?

— А кстати, что это за амфы? — поинтересовался Бэз.

— Да такой вот метилен-диоксиамфетамин, — сыпанул синтетическими слогами Кемпбелл, — в шестидесятые его назвали «наркотик любви», партия получена прямиком из «Сандоза» [27] . Потом еще «Кетамин», аналог фенциклидина, — вы его называете «ФЦП». Основной эффект МДМ сводится к тому, что он вызывает телесную эмпатию, «кетамин» же порождает сомнения в самом существовании тела. Ну и еще старые добрые диаморф с «Метедрином» плюс кое-какие демпферы с амортизаторами, гарантирующие, что наши снасти останутся в форме.