Лицо Дориана. Лицо Уоттона. Лицо Германа. Лицо Дориана. Лицо Уоттона. Лицо Германа. Глаза широко раскрыты. Глаза широко раскрыты. Глаза широко раскрыты. Кассеты докрутирилсь до конца и встали. Рвота на подбородке Германа. Рвота на подбородке Германа. Рвота на подбородке Германа. Триада чего бы то ни было оплачена щедро — в монете злосчастья.

Встанем и отойдем подальше от мертвого лица Германа, потому что, послушайте, ведь именно так все и делают. Встают и отходят подальше от лиц мертвецов. Отшатываются — и при этом сбрасывают со счетов целые годы. У новизны имеются свои воздаяния. И лишь очень немногие из мертвых удостаиваются способности протянуть из потусторонности призрачную руку и похлопать кого-то, им прежде знакомого, по плечу. Некое теплое тело, в самый разгар дня спешащее по людьми запруженной улице на важную встречу со старым другом.

Десять долгих лет. Камера, выхватывающая из города нескольких человечков, делающая снимок каждый, ну скажем, час, что она может сказать нам о течении времени? Только одно, — что вон ту или эту часть здания заменили другой, а мы того даже и не заметили. Лучше не медлить. Не обращать внимания. Дни и ночи ускакивают, как стробоскопические картинки, в прошлое, машины уплывают по улице рекою огней, а время — это лишь приливы скуки и отливы ее.

На Шарлотт-стрит прошло десять лет. Заголовки газет, реявших поверх рук, что нависали над столиками кафе, вопили: «Гражданская война в Югославии!», «Число жертв убийцы из Милуоки достигло 18!».

Среди несчетных побалтывающихся в толпе тел, присутствовало одно, спешившее, выдавливавшее себя из людской массы подобно тому, как шулер выдавливает карту из колоды. То был Бэзил Холлуорд. Он постарел на десять лет, это верно; похудел, побледнел — похоже, чувствует себя далеко не лучшим образом, — но очевидно и то, что человеком он стал добропорядочным: отмыт дочиста — серый однобортный костюм, белая рубашка, кожаные туфли — и от наркотиков чист тоже. Взгляд сквозь лишенные оправы очки ясен и прям, в поступи ощущается живая целеустремленность, — как будто здоровье и силу можно вернуть одним только неумелым притворством.

Бэз вошел в 1990-е, пройдя через строй почетной гвардии голубых, — если это звучит не слишком абсурдно. Здесь, в Фицровии, по соседству и с больничным комплексом, и с расцветающим поселением геев, в толпе преобладали гомосексуалисты. Они щеголяли напомаженными прическами, ниточками словно прорисованных бровей и усов, серьгами и белыми жилетками, кои подчеркивали тона их кожи — легко, впрочем, смываемые. Одни были худы с лица и сутулы, другие же полнотелы и надменно оживлены.

Свернув на Гудж-стирт, Бэз лицом к лицу столкнулся с полицейским и головорезом из секьюрити. Последний был при всей положенной экипировке, дополненной темными очками и проводом в пластиковой оплетке, соединявшим его красное ухо с синим воротником. Оба преграждали путь струйке прохожих, между тем как на собственно улице еще один коп преграждал путь машинам.

— Вы не могли бы немного обождать, сэр, прошу вас?

— А в чем дело, офицер? — обходительность копа позабавила Бэза; обычно они вели себя с ним иначе.

— Ничего страшного, сэр, несколько секунд, пока они не отъедут, — в ухе головореза что-то заквакало, и он с американским акцентом пролаял двум своим коллегам: — О-кей, джентльмены, они уже катят.

Коп на улице помахал машинам, показывая, что следует оттянуться к бордюру. Коротко вскрикнула сирена, со стороны Мидлсексской больницы с удивительной быстротой понеслись два эскортных мотоциклиста. За ними проследовали сначала «Линкольн» со звездно-полосатым флажком, затем на заказ сделанный «Даймлер», несущий на крыше, точно окаменевшую корзинку с цветами, королевскую корону.

Случайные зеваки вытягивали шеи, вглядываясь в затемненные стекла автомобилей. В первом сидела Барбара Буш, сильно похожая, как и всякая Первая леди со времен Джеки Кеннеди, на транссексуала, перешедшего из мужчин в женщины. В ее случае, румяные черты и дымчато-белое облако волос наводили на мысль, что ей было бы куда уютнее на веранде какого-нибудь бревенчатого домика в Аппалачах — с кукурузной трубкой в морщинистом рту и кувшинчиком виски в руке. В «Даймлере» различался струящийся вдоль по улице профиль принцессы Булимиии. Соединенный хор охов и ахов полетел им вослед, но Бэза они оставили безразличным. Он протолкнулся сквозь редеющий кордон и направился к больнице. Здесь Бэз пересек передний двор, совсем пустой, если не считать врачей и санитаров, наслаждавшихся сигаретками после царственного визита.

Внутри Бэз немного помедлил, выясняя, где находится отделение «Бродерип», а после, следуя полученным указаниям, пошел по коридорам, холлам, вверх по лестницам, мимо всего обычного для рабочего дня больницы движения: больных на каталках, больных в креслах с колесиками, плакатов с рекламой недугов, младшего персонала, поеживавшихся посетителей. Все чисто, опрятно, куда ни обрати взгляд, тот наткнется на цветовые терапевтические коды. Когда Королевская Курильщица прониклась интересом к моровой язве геев и вознамерилась сама открыть «Бродерип», сюда призвали художников по интерьеру. И при том, всего в нескольких дюймах от пути, по которому следовал Бэз, вентиляционные каналы давились заразным пыльным пушком и застаивались оставленные швабрами лужи — со своим переносчиком малярии каждая. Однако Бэзу, с миссионерским рвением стремившемуся вперед, узнать об этом было не суждено.