Сказала и рассмеялась. Рассыпался смех, что горох, раскатился по двору, закатился в хлев, в курник, в сарай и… замолк.

— Это луна наворожила, — сказал я.

— Известно — луна. Я его толком и не рассмотрела. Вижу только фуранька и него на каркасе и чуб — горой.

Она отряхнула юбку и лукаво добавила:

— А вы, Евграфыч, как свою встретили?

— Я-то?

— Да.

— А так… — махнул я рукой, — обыкновенно. Сама она нашлась. Проснулся утром, вроде, глядь, а рядом… жена дышит.

Петровна задумалась, потом, всплеснув руками, убежала в курень — что-то вспомнила по хозяйству.

Посидел я еще немного и поднялся. Без Ивана Ильича скучная пошла моя жизнь…

— До свидания, Петровна!

Сегодня уранил. Когда встал, затопил печь, принес воды для жены и пошел кое-что по хозяйству починить. В закутах оставалась еще ночная свежесть — солнце только что встало. С узких листьев трав скатывались росинки.

Оживала степь, пробуждаясь. Пение птиц из моего небольшого сада долетало во двор; два дня выпало таких, что я на пай не выезжал — перед косьбой. Дома же с земледельческими машинами работы было пропасть. Там прилаживаешь, там стругаешь, там заколачиваешь. Либо чистить базы приходилось, либо еще что. Работаешь.

— Кондра-ат Евграфыч! А, Кондра-ат Ев-графыч!

По голосу узнаю — Настасья Петровна.

— Подить-те сюда-а.

Подхожу к тыну.

— От Ивана Ильича письмо пришло с хронта.

— Заходи-ка, Настасьюшка, во двор — я тебе прочитаю.

Она бегом проходя в воротца, кричит в курень моей жене:

— Здрасьте Прасковья Васильевна и идет ко мне под навес.

Под навесом еще холодновато. Кутаясь в платок, садится на передок трандулета и, поставив ноги на оглоблю, слушает и наблюдает за мной с величайшим вниманием. Медленно, осмотрев конверт со следами множества бравших его нечистых пальцев, я подсовываю в дырочку, где заклейка, щепку и вскрываю серовато-голубой конверт. Письма все свои Иван Ильич, обыкновенно, наполняет тревожными вопросами и с первых строк они, нося беспокойный характер, начинаются с буквы „И".

— И как вы там все биз мине живете? завел я вас — чертей на свою голову. Дом не сожгли ли и дочка моя цела ли? И ты, Настаська, не изменила ли мне с кем ни на есть, жиры вить в табе играют биз мине… Знаю я твой ненасытный темпермент.

— Што такое тем-пер-мент? — с любопытством спрашивает Петровна. С замаслившимися радостными глазами, она с трудом выговаривает замысловатое „дикое" слово.

— Это мерило нехороших желаний.

Петровна краснеет.

— И взбредет же Ильичу такое в голову.

Говорит недовольно, а самой приятно. Некоторые словечки, которые Иван Ильич, где-то наслушавшись, пускал в оборот, Настасья Петровна не понимала и за его „ученость" он ей, кажется, очень нравился.

— Уж скажет, так скажет! Иной всю ночь с боку на бок переворачивается, а уразуметь не может — восхищалась она, восклицая перед соседками.

— Известно, — с зависти давились те: иного умника дык и совсем не понять.

Читаю дальше.

— Как вы там биз меня перебиваетесь? Ты-ж мое все перетруси и травой пересыпь, што-б моль не поела. Пришлю вам скоро по гостинцу. Табе шаль расписную, с желтыми разводами, китайскую. А делов тут казаки много понаделали, што не бой — то казаки наперед всех. А казак Василь Иванович однаго капитана засек до смерти шашкой. Был Василь Иванович часовым, а тот на его пьяный полез, оборвал портупей и патранташ-сумку, а к тому же по щеке ударил, а Василь Иванович его за ето, через ухо, шашкой стебанул, потому што был гордый казак, к тому же лицо — часовой неприкосновенное и субординарное. Ешшо новостей много. С фуражем — слабо, а хлеб издеся из гаальян-травы.

— Што такое шалья? Што такое субординарное лицо? А што такое гаальян-трава? — засыпает вопросами жадная Петровна.

Едва успеваю отвечать и читаю дальше.

— С командиром живем душа в душу. Я ему советую, как сотней надо управлять, выпиваем. Георгиевский крест ешшо не получил, да он мне и не к чему — который герой, дык его завсегда видать. В ем дух геройский пребывает. Поглядит иль как усом поведет, или бровь линией перпендикулярно поставит. Выпиваем лахвит — далеко ему до нашинских Донских вин.

— А што такое — лахвит? А што такое пер-пер-дик?…

Петровна запуталась и махнула стыдливо рукой. Глаз ее лукаво блеснул на меня. Я же читал, не замечая ее смущения.

— Скажи куму, што я увесь лазарет картузный лягушечьим супом две недели кормил.

Тут пришла очередь мне придти в недоуменье. Эту фразу я перечитал медленно —…увесь лазарет картузный… г-м…

Дальше следовало объяснение.

— Недалеко от нашей стоянки раскинулись палатки лазарета. Раненых в ем, как и полагается — нет. Гуляют они порожняком. Два доктора, штук пять фершалов и стадо сестер милосердных, одна краше другой. А я знал, што в одной ханзе китаеза варит из лягушек супы, когда ехал раз за фуражем, мине перестрел фершал:

— Эй — станичник. Где тут продовольствие направить можно? У нас кухня испортилась.

Я ему и указал. Потом они к китаезе скопом ходили две недели. Лопали суп и хвалили. А потом было им уходить, они ему отказали, — тут и выйди задержка — пришлось опять иттить до него.

— Подавай супу.

— Нету, говорит китаец, моя не варил.

— Так вари.

Одна сестра носик сморщила: фи, дескать, какой малодогадливый.

— Сычас, засуетился ходя, сычас. Только вот в то болотце сбегаю лягушек для ваших милостев наловлю.