«Феерично» здесь следует понимать, учитывая особенности именно сэра Джеффри Хау. Он стоял в самом центре сектора Тори, рядом со своим товарищем по несчастью Найджелом Лоусоном — бывшим канцлером Казначейства и прошлогодней Еврожертвой миссис Тэтчер; говорил он размеренно, ссутулившись над своими бумажками, время от времени отрываясь от них, чтобы одной рукой энергично рубануть воздух на глубину в пару миллиметров. Его внешний вид и голос были столь же овечьими, как и его репутация; но на самом деле он изо всех сил валил премьер-министра. Действительно ли расхождения между этими двоими носили стилистический характер? «Если некоторых моих бывших коллег можно считать достойными доверия, я оказываюсь первым в истории министром, который выходит в отставку из - за того, что был на сто процентов согласен с политикой правительства». (Надо полагать, сэр Джеффри запамятовал случай Николаса Ридли.) По его словам, на протяжении последних восемнадцати лет он провел вместе с миссис Тэтчер около 700 совещаний в составе кабинета или теневого кабинета и находился бок о бок с ней в течение примерно 400 часов на более чем тридцати международных встречах в верхах. Большинство этих проведенных в ее обществе часов были для него великой честью, и так далее и тому подобное. Но в последнее время все изменилось. Премьер-министр, сказал он, «все больше и больше рискует, вводя в заблуждение и себя, и других — как по сути, так и стилистически». Что касается стиля, то тут он упомянул обыкновение премьер-министра добавлять к официальным заявлениям «фоновый шум» и «персонализованное недоверие» и процитировал письмо, отправленное ему британским бизнесменом, работающим в Европе (время отправки было рассчитано идеально) на прошлой неделе. «Люди во всей Европе, — сетовал бизнесмен, — видят, как она грозит пальцем, и слышат ее гневное НЕТ, НЕТ, НЕТ гораздо отчетливее, чем то, что пишут в искусно сформулированных официальных документах». Что до сути, то Хау охарактеризовал отношение премьера к Европе как глубоко подозрительное — она, «такое ощущение, выглядывает иногда на континент, который, вне всяких сомнений, кишит злокозненными жуликами, помышляющими, по ее словам, ликвидировать демократию», «спустить на тормозах наши национальные интересы» и затащить нас «через черный ход в федеральную Европу». Сэр Джеффри даже использовал против нее цитату из Уинстона Черчилля — поступок безрассудный и не имеющий аналогов, поскольку миссис Тэтчер в последние годы монополизировала право цитировать Черчилля — исключение могло быть пожаловано разве что лебезящему члену парламента, желающему сравнить двух премьеров. Завершая свое выступление, Хау сказал, что, уйдя в отставку, он «сделал то, что полагал правильным для его партии и его страны», и добавил: «Пора другим продумать их собственную реакцию на тот трагический конфликт лояльностей, на разрешение которого сам я потратил, не исключено, слишком много времени». Это «не исключено» было типично хауанской вводной конструкцией (это как «Не исключено, я на тебе женился» или «Не исключено, мы объявляем войну»), но благодаря тому, что в манере обращения к слушателям и стилистике сэр Джеффри на протяжении всей своей речи оставался почти пародийно хауанским, эффект от нее был — ладно, не исключено, что был — еще более впечатляющим.

Консервативные члены парламента, до глубины души пораженные неброской пылкостью сэра Джеффри, не могли поверить, что он сам решился на подобное вероломство; нашлись такие, кто указывал на жену экс-министра, которая была известна своим неприязненным отношением к политике миссис Тэтчер. «Речь, на сочинение которой Элспет Хау понадобилось десять минут, а Джеффри, чтобы произнести ее, — десять лет», — гласил вердикт. Но вопрос об авторстве обсуждался недолго, поскольку сэр Джеффри, как обладающая единственным жалом пчела, сделавшая свое дело, теперь свалился за батарею, и его запечный стрекот потонул в жужжании приближающегося шершня. На следующий день после того как Хау произнес свою речь, Майкл Хезлтайн, бывший член совета министров, жужжавший на премьер - министра с задних скамей начиная с момента своей отставки в январе 1986-го, объявил, что намерен баллотироваться в лидеры. В отличие от сэра Джеффри, которого за сорок лет его политической карьеры сравнивали разве что с дохлой овечкой и кусающимся половичком, Хезлтайн всегда был заметным политиком, чья активная, бойцовская позиция (и некоторая несуразность) отразилась в его прозвище: Тарзан. Как и миссис Тэтчер, он богат, подтянут и ослепительно белокур — щирнармассы от таких балдеют; но тогда как миссис Тэтчер является миллионершей исключительно благодаря браку, Хезлтайн владеет своими деньгами единолично. Его текущее состояние оценивается приблизительно в lb65 миллионов — таким образом, он самый богатый член Палаты общин. Это обстоятельство в числе прочего позволяло ему финансировать то, что в течение почти пяти лет было равносильно необъявленной кампании по борьбе за лидерский пост. И вот сейчас наконец у него появилась возможность повести игру в открытую. «Тарзан против Железной Леди» — может статься, этот номер в программе боев и не сулил ничего особенно нового, но страна прильнула к телеэкранам.

Еще в 1952-м, проходя курс обучения в Оксфорде (где он был известен под разными именами: Майкл Филистер — за свои интересы в сфере культуры, а также Фон Хезлтайн — за свою арийскую внешность), Хезлтайн нацарапал свой жизненный план на задней стороне конверта. Пост председателя в дискуссионном обществе Оксфордского университета, успешное сколачивание состояния, место в Парламенте, должность министра — все эти намеченные пункты были в должное время пройдены. В конце этого генплана, напротив девяностых годов, он написал: «Даунинг-стрит». Очень кстати, и не без известной пикантности, на той министерской фотографии 1979 года Хезлтайн стоит непосредственно за креслом миссис Тэтчер — идеальная дислокация для «улыбающегося с ножом» [33] . С первых своих шагов он был откровенно честолюбив (честолюбие в британской политике грехом не считается, чего не скажешь об откровенности); на конференциях тори он бросался в глаза, как Чиппендейл в партии Тапперверов [34] ; в качестве министра он проявил себя рьяным тэтчеритом, налево и направо распродавая муниципальные дома и приватизируя военные предприятия; производил впечатление человека сметливого, но не пораженного интеллектуальной червоточиной. Как написал его старый друг и коллега по Парламенту Джулиан Критчли: «Майкл уж точно не интеллектуал, но в партии Тори помехой это не считается». Большей помехой могло быть то, что для консервативной Старой Гвардии он казался чуточку выскочкой, эдаким шибко оборотистым мальчонкой на побегушках. Из буржуазного Суонси, через строительство и издательский бизнес, к дому в Белгрейвии, затем поместье в 400 акров, где парковые ворота специально переделывались, чтобы вставить туда указывающий на нового владельца вензель с инициалами «МРДХ» [35] — не кажется ли вам, что он как-то уж чересчур пронырлив, слишком социально мобилен, а?

Уильям Уайтлоу, бывший заместитель миссис Тэтчер на посту премьера, из сквайров старинной закваски, поставил Хезлтайна на место, назвав его «человеком, который расчесывает волосы на публике». Но такого рода колкости и снобские подковырки, исходящие от аристократического и крупноземлевладельческого фланга партии тори, неизбежны и свидетельствуют скорее в пользу допущения об утрате власти. Двум последним консервативным премьер-министрам также приходилось выносить эти кривоватые насмешки: Эдвард Хит был широко известен как Бакалейщик, Маргарет Тэтчер — как Дочка Бакалейщика (не в смысле ее политической преемственности, а потому что ее отец владел продуктовой лавкой).

Не станем задерживаться на его имидже парвеню; более существенным было предположение о том, что Тарзан ведет себя в соответствии со своим прозвищем — а именно непредсказуемым образом скачет с дерева на дерево, издавая тарзановский рев, чтобы привлечь к себе внимание. Эта его репутация зиждется главным образом на двух инцидентах. В ходе первого, еще в 1976 году, принимая участие в дебатах в Палате общин, он схватил спикерскую булаву [36] и размахивал ею предосудительным образом. Во втором, десять лет спустя, он стремительно рванул из Кабинета министров миссис Тэтчер, променяв теплое местечко в правительстве на ледяные пустыни задних скамеек в парламенте. Оба этих факта о мистере Хезлтайне были общеизвестны; но сейчас, когда из колоритного аутсайдера он преобразился в кандидаты в премьеры, их снова вытащили на свет божий, и на этот раз в них обнаружился совсем другой поворот. Когда он схватил булаву и тарзанически размахивал ею, то угрожал ли он размозжить головы ничтожным, трепещущим от ужаса министрам тогдашнего лейбористского правительства посредством этого тупого и блестящего предмета? Было ли то безрассудным и грубым действием, оскорблявшим достоинство членов Палаты? Согласно откорректированной версии — ничуть: то был утонченный жест, образец сценической иронии, в тот момент принятый на ура патриархами тори, которые впоследствии принялись воротить от него нос.

Что касается отказа от должности в Кабинете миссис Тэтчер, то тут пристального рассмотрения заслуживают как его суть, так и манера, в которой он произошел. Отставка в политике некоторым образом похожа на креативное банкротство: если все сделать надлежащим образом и в правильный момент, то можно восстановить и состояние, и даже репутацию. Гляньте-ка, говорят избиратели, тут перед нами человек принципов — принципы для него важнее, чем соображения кошелька и табличка на двери кабинета — и, когда придет время, мы об этом вспомним. Тут, однако ж, надо правильно спланировать решающий шаг. Отставка из-за Мюнхенского сговора с Гитлером служила охранной грамотой на всю дальнейшую карьеру. Отставка из-за англо-французского вторжения в Суэц [37] — не менее эффектно, но чуть менее надежно. (Ультраконсерваторами впоследствии были выдвинуты обвинения в измене.) К сожалению, редко кому из политиков удается ухватить тог идеальный момент, когда одновременно совпадают важное в масштабе страны событие, дело принципа и тот час в их карьере, когда reculerpour mieux sauter [38] окажется самым лучшим вариантом. Майкл Хезлтайн ушел из тэтчеровского кабинета из-за того, что получило широкую огласку под кодовым названием Дело о Вертолетах Уэстленд. Четыре года спустя мало кто может вспомнить детали этого казуса, и еще меньше найдется людей, которых вообще всеэто волнует. Избиратели могут припомнить продажу британской вертолетостроительной компании американской фирме; Хезлтайна, министра обороны, который требовал, чтобы на торгах была рассмотрена заявка европейцев; какие-то перетасовки документов и интриги фаворитов миссис Тэтчер; стремительный рывок Хезлтайна из Кабинета министров; дело о каких-то просочившихся в печать документах; затем еще одна министерская отставка. Но шла ли там речь о принципах? Какое-то армейское имущество, остающееся в руках европейцев, что-то имеющее отношение к тому, как должно действовать правительство, и гораздо больше к принципу премьер-министра ни на минуту не выходить из образа старой противной раскомандовавшейся мымры.

Большинство избирателей, однако, запомнят обо всей этой истории только одно: что мистер Хезлтайн «рванул» с Даунинг-стрит, 10 [39] . Слово это употреблялось по поводу и без повода. В конце концов, то был глагол со значением ухода, отбытия, который соответствовал его имиджу: он был Человек Действия, легкий на подъем, Тарзаноподобный. А как еще он мог уйти? На протяжении четырех лет все верили в этот «рывок». Но с того момента, как мистер Хезлтайн сделался потенциальным премьер-министром, он стал в телевизионных интервью отрицать, что «рванул» — слово, стопроцентно подходящее для того, чтобы описать его поведение в то далекое утро: нет, он просто высказался в том плане, что не готов продолжать служебную деятельность, собрал свои бумажки и был таков. В целом более благопристойно и правдоподобно, да и более к лицу тому, кто пытается вернуться на Даунинг-стрит, 10, полноправным хозяином. И, надо сказать, отчеты, представленные непосредственно после инцидента теми, кто при нем присутствовал, подтверждают вторую, более умеренную версию событий. При обсуждении некоего процедурного вопроса мистеру Хезлтайну не удалось убедить коллег в правомерности своей позиции; сохраняя спокойствие, он отреагировал: «Я не могу согласиться с вашим решением. Посему я вынужден покинуть этот Кабинет». После чего он вышел. Но его коллеги комическим образом не были уверены, что он имел в виду. Подразумевал ли он под словосочетанием «этот Кабинет» «конкретно это совещание Кабинета» или имел в виду «ваш Кабинет, которым вы, сударыня, руководите неприемлемым образом»? И только когда известие просочилось обратно снаружи — Хезлтайн, мол, подтвердил свою отставку, — только тут его коллеги окончательно уразумели, свидетелями чего они стали. А чем они занимались после этого? Дуглас Херд, на тот момент министр внутренних дел, вспоминал несколько дней спустя: «До чего ж уморительно британской была вся эта сцена. Заседание Кабинета продолжалось, будто бы ничего особенного не случилось. Мы обсудили Нигерию и, после перерыва на кофе, очень плодотворно побеседовали о реформе коммунального налогообложения».

Реформа коммунального налогообложения: очень кстати, что именно это продолжал обсуждать Кабинет и, более того, что их диалог оказался «в высшей степени плодотворным». Потому как раз уж они не вполне осознавали в тот момент смысл поступка Хезлтайна, то уж тем более не могли прогнозировать, к чему приведет реформа коммунального налогообложения в ближайшие несколько лет: значительная непопулярность правительства, уличные бои в центральном Лондоне, получившее новые подтверждения представление о премьер-министре как о толстокожем деспоте, смятение на уровне избирательных округов, недовольство среди избирателей из квалифицированных рабочих и низов среднего класса, с которыми тори надо было поддерживать хорошие отношения, чтобы выиграть четвертые выборы подряд, и наконец, под музыку Элмера Бернстайна [40] предвещающее грозу возвращение с Запада, в лучах солнца, отражающихся в его золотых локонах, не кого иного, как Майкла Хезлтайна. И уж на этот раз без всяких сомнений можно сказать, что когда он вернулся на арену, то в самом деле «рванул».