Вечером воскресенья, 29 ноября, состоялась финальная попытка запихнуть пробку в бутылку: казначейство обнародовало копию кассового чека Thresher's с подписью Канцлера. Там указывалась дата — 15 ноября (воскресенье), время — 19.19 и сумма к оплате — lb 17,47; в детализированной росписи значились две бутылки кларета J.P. Bartier по lb3,99 плюс одна бутылка Margaux 1990 года от Sichelза lb 9,49. Затем мистер Ламонт опубликовал свою собственную копию чека, которая добавила последний штрих: высветился филиал Thresher's, о котором шла речь, а именно — на Коннаут-стрит, в нескольких кварталах от Прэд-стрит. Наконец, официальная представительница Thresher's заявила, что мистер Онануга и его начальник в магазине признали, что их история была «сфабрикованной от начала до конца», но сказали, что они «не имели намерения причинить мистеру Ламонту какого-либо беспокойства». Так а зачем они это сделали? Были ли они агентами, умышленно или неумышленно, некой конспиративной организации, стремящейся подбить клинья под Канцлера? Или, может быть, просто хотели раззадорить прессу, придумать что-нибудь эдакое, чтобы заставить журналистов побегать, словно безголовых куриц. Как бы то ни было, их не предъявили журналистам для перекрестного допроса и временно отстранили от должностей «в соответствии с обычными дисциплинарными процедурами» — как будто в вышеприведенном рассказе было что-нибудь обычное. Осталась всего пара мелочей. Когда журналисты попытались заполучить в Thresher's те два вида вина, которые мистер Ламонт приобрел всего пару недель назад, выяснилось, что оба сняли с полок для того, что было описано как «превентивный контроль качества». И последнее: казалось странным, что при всей этой шумихе, при том, что известна была точная дата, время и место покупки мистера Ламонта, никто из магазина на Коннаут-стрит не откликнулся с каким-либо воспоминанием о том, как обслуживал довольно легко опознаваемого Канцлера.

В течение недели, заполненной препирательствами, история выстаивалась, а затем выдохлась, на соответствующей дегустационной ремарке винного критика Дженсиз Робинсон. Когда ее спросили, какое впечатление произвели бы на нее вина, отобранные мистером Ламонтом для своих погребов, она сверилась со своими записями и обнаружила, что поставила против пункта «кларет J.P. Bartier» одно слово: «Помои». На истории также теперь поставили крест, хотя исключительно в том смысле, что маленькая тучка могла быть поглощена большой. Поскольку ровно в тот самый момент, когда разворачивалась история с Прэд-стрит, на поверхность, словно дохлая собака из грязной речки, вынырнуло более раннее препятствие для пребывания мистера Ламонта в должности Канцлера. И вот это имело отношение, да, да, опять, к сексу, хотя даже и самый похотливый ум не указал бы в этом контексте на самого мистера Ламонта. Началось это, когда его назначили Канцлером в ноябре 1990 года, должность, которая принесла ему жалованье в lb63 047, казенный автомобиль, и право пользования двумя домами: на Даунинг-стрит, 11, для работы, и сорокапятикомнатную усадьбу в Бакингемп - шире для выходных и отпусков. Такая избыточная укомплектованность жилплощадью подразумевала, что свое собственное жилище в Ноттинг-Хилл мистер Ламонт мог сдать. В следующем апреле выяснилось, что арендатор цокольного этажа, некая Сара Дэйл, охарактеризовавшая себя в арендном договоре как «терапевт, специализирующийся на стрессах и составлении диет», была, выражаясь языком News of the World, «обаяшкой с бюстом ого-го», и что в ее терапию входили причинение клиенту боли и вознаграждение (? 90 в час), все это слишком предсказуемого свойства. Ни мистер, ни миссис Ламонт не встречались с этой квалифицированной дамой; судя по всему, ее нашли почтенные агенты, принявшие личные рекомендации «адвокатов, банка, жилищностроительного кооператива». Услышав, что историю вот-вот опубликуют, мистер Ламонт, как нетрудно догадаться, пошел повидаться с адвокатом. Что было удивительным, так это его выбор Peter Carter-Ruek Partners, одной из самых известных и, по общему мнению, самых дорогих в Британии фирм, специализирующихся на исках о диффамации. В их задачу входило (1) выселить с площади неуместную женщину (нестандартное направление их деятельности); (2) проконтролировать журналистские расследования (при том, что существовала еще и пресс-служба Казначейства, которая сделала бы это бесплатно); и (3), пожалуй, самое важное, предупредить газеты о том, чтоб они были осторожны с тем, что они пишут. В качестве дальнейшего стимула, чтобы поторопить мисс Дэйл, Carter-Ruck вчинили терапевту довольно необычный иск о диффамации, приписав ей нанесение ущерба репутации имущества мистера Ламонта, связанное с ее предосудительным присутствием в его доме. Такое ощущение, что по британским законам можно подать иск о дискредитации здания. Могли ли будущие приобретатели или арендаторы подумать, что репутация собственности уже была достаточно запятнана тем, что там жил политик, увы, суд не засвидетельствовал.

Адвокатский счет за эту работу — не встретившее возражений выселение, сколько-то ответов на телефонные звонки, плюс немножко «Флит-стрит, не ошибитесь ненароком» — вылился в ошеломительные lb23 114,64, эквивалент 257 часов «антистрессовой терапии» от мисс Дэйл, или приблизительно 5800 бутылок кларета J.P. Bartier. Ни единого пенни из этой суммы не выложил сам мистер Ламонт. Большая часть счета была оплачена щедрым, но пожелавшим остаться неназванным сторонником Консервативной партии, тогда как lb 4700 были выделены из фондов Казначейства. Оправдание этому второму пожертвованию, которое в течение полутора лет успешно скрывалось от публики, звучало следующим образом: если министры вовлечены в судебные процессы, имеющие отношения к их должностным обязанностям, то затраты на них могут, при согласии секретариата кабинета министров, компенсироваться деньгами налогоплательщиков. Вероятно, тогдашний руководитель аппарата Казначейства, сэр Питер Миддлтон, сказал мистеру Ламонту, что для Казначейства было бы «резонным и уместным» взять на себя часть счета: фирма мистера Картер-Рака, таким образом, получила lb4700 за то, что она сделала заявление о потенциальной дискредитации и проконтролировала последующие журналистские расследования (Ј200 в час на случай, если вы соберетесь воспользоваться их услугами). Во всем этом могут быть гри проблемные зоны. Во-первых, можно ли расширить понятие «судебное дело» до включения в него «упреждающих юридических ударов, защищающих от возможной диффамации»; во-вторых, следовало ли мистеру Ламонту выбирать чудовищно дорогую фирму, когда отчасти за него раскошеливалось государство; и в-третьих, входил ли его случай, хотя бы отдаленно, в компетенцию секретариата кабинета министров. Действительно, если б он не был назначен Канцлером, он бы не смог сдавать свой дом и, следовательно, не был бы вынужден выселять стресс-терапиню; но трудно понять, как можно сказать, что этот домашний переполох имеет хоть какое-нибудь отношение к его служебным обязанностям.

В настоящее время мистера Ламонта характеризуют как «тридцать три несчастья» — что в политической стенографии означает «некомпетентный за гранью мечтаний оппозиции», — а сам он решительно заявляет, что не уйдет в отставку (частая прелюдия к отставке). Но это злоключение далеко не уникально. Взвесим все элементы: репутация невезучего, сомнительная компетентность, непопулярность в обществе плюс готовность позволить другим оплачивать твои счета. Кто еще идеально подходит под все эти параметры? Да конечно же, британская королевская семья. И в ту самую неделю, когда мистер Ламонт отчаянно отстаивал свое реноме и свою работу, королева точно так же защищала свои. В своей речи в Гилдхолле, на отмечании сорокалетней годовщины вступления на трон, она обратилась к публике с редкой просьбой о симпатии и даже признала, что существует возможность обсуждать саму природу организации, которую она возглавляет. «Разумеется, не может быть сомнения, что критика благотворна для людей и институций, являющихся частью общественной жизни, — сказала она. — Никакая институция — ни Сити, ни монархия, ни какая-либо еще — не должна надеяться на освобождение от пристального внимания тех, кому она обязана преданностью и поддержкой, не говоря уже о тех, кто таковых не предоставляет. Но все мы являемся элементами одной и той же нашей национальной общественной структуры, и повышенный интерес одной части социума к другой может оказаться гораздо эффективнее, если будет проводиться в жизнь с толикой мягкости, доброго юмора и понимания». Все это может прозвучать банальным и ни к чему не обязывающим, но в британском контексте это было ни дать ни взять актом публичного самобичевания.

Ее величество признала, что 1992-й был для нес annus horribilis [103] . Сексуальные и брачные шалости ее выводка и в самом деле были чудовищным пиаром для ЗАО «Виндзор». И заканчивался этот год наплывом дурных новостей — так что даже событие, обычно сулящее радостное оживление, тонуло в той пелене мрака, которая его окружала. Таков был случай с повторным марьяжем принцессы Анны промозглым и предвещающим снежную бурю шотландским днем. Это могло быть умеренно оптимистичное событие — первая ласточка модернизации имиджа, так необходимой семье: в конце концов, разведенная женщина за сорок выходила замуж за детину на пять лет себя моложе и к тому же вносящего в королевскую кровь Саксен-Кобург-Гота несколько долгожданных (чтобы не сказать разжижающих) еврейских молекул. Вместо этого свадьба стала лишь одним из отголосков известия о разлучении Чарльза и Дианы, и тот факт, что церемония проходила в Шотландии, всего лишь еще раз напомнил о невозможности повторного королевского брака в лоне англиканской церкви. То, что настойчиво провозглашалось «тихим семейным делом», гораздо больше было похоже на династию, которая, чтоб защитить себя от новых напастей, решила запереться в глубоком бункере. Редкая поспешность, с которой Анна выходила замуж за коммандера Тима Лоренса, вызвала уныние даже на обычно переживающем бурный всплеск рынке памятных подарков. Предыдущие брачные игры членов королевской семьи сопровождались тем, что сотни негоциантов выстраивались перед Букингемским дворцом в очередь, испрашивая позволения торговать аляповатыми чайными кружками и футболками, пестрящими улыбающимися физиономиями и сердечками. Однако ж к тому моменту, когда Анна и Тим расписывались в загсе, во Дворец просочилась лишь одна просьба такого рода. Некий фабрикант из Сток-он-Трента угрюмо заметил: «Мы сомневаемся, чтобы кто-нибудь захотел покупать кухонные рушнички с Анной и Тимом».

Появятся ли вустеровские [104] графинчики для масла и уксуса, посвященные официальному разъезду Чарльза и Ди, — посмотрим. Несомненно, признание обществом широко освещаемой прессой реальности было задумано как некий род решения; но в лучшем случае это была попытка сохранить ситуацию такой, какая она есть, операция, которая предоставляет больше возможностей, чем закрывает. (Раздельные жизни, раздельные дворы, раздельные любовники? Голубая мечта издателя таблоида.) Хуже того, в фокусе снова оказывались все те же вопросы, что и в случае Ламонта: насколько взаимосвязаны частная и публичная жизнь? Если вы не рассматриваете королевскую семью как привилегированных потомков банды разбойников и приспособленцев, которые надели на себя личины респектабельности при помощи высококачественного пиара (а бюджет там дербанили среди прочих, даже и Шекспир и К°), тогда скорее всего вы будете говорить о символической идентичности, об осуществлении публичных функций, о служебных обязанностях и так далее.

Во время различных официальных церемоний (коронация, инвеститура принца Уэльского) принцы и принцессы наперебой клянутся в чем-то, и, конечно, мало кто всерьез вслушивается в эти клятвы. Но приблизительно они произносят вот что: мы обещаем выполнять свой долг как символические персонажи переднего плана, номинальные руководители нации, защитники государственной церкви, а взамен вы даете нам присягу на верность, часть ваших денег и свое одобрение ad libitum. Тогда как этот больший обет неосязаемой дымкой носится в воздухе, приземленные обыватели больше внимания обращают на обеты поменьше: например, клятву при вступлении в брак, обещание отречься от всех прочих и так далее, данные перед телевизионной аудиторией и священником вышеупомянутой государственной церкви. И что же происходит, когда маритальный формуляр детей Елизаветы II свидетельствует о стопроцентной аварийности? Мы просто вешаем всех собак на прессу? Мы смотрим другими глазами на родителей — теперь уже с неодобрением? Или мы видим в этом королевский эквивалент правонарушения мистера Ламонта, знак того, что семья опрометчиво вылезает за кредитный лимит своей моральной карточки «Лесес»?

И тот факт, что «мы» разговариваем об этом в доселе не практиковавшейся властной манере, показывает, что произошел другой сдвиг. Как и во время Отречения 1936 года, сейчас поговаривают о конституционном кризисе. Кризиса нет ввиду того, что не существует никакой конституции, к которой можно было бы апеллировать; скорее есть адипозные [105] мнения группы политических и духовных серых кардиналов, которые дерзают быть моральными арбитрами. Когда Эдуарда VIII — как и Чарльза, поздно женившегося — вынудили подписать отречение, визирями, распоряжавшимися делами, были премьер-министр, архиепископ Кентерберийский и главный редактор The Times. Согласно историку А. Дж. Гэйлору, эти трое «директоров общественной жизни» впоследствии чувствовали себя так, «будто бы они одержали триумф над слабостью, унаследованной от 1920-х».