У Гернье я проучилась два семестра, но мне лень было с идти далеко, на Девичье поле, и поэтому я перешла на Архитектурные курсы на Никитской, опять сдавала экзамены. Там я увлеклась лепкой», — писала она.

Пробудет она там «всего ничего», так как весной 1911 года ее уже можно было увидеть в Мюнхене, где <>на затеяла учиться лепке в студии Швегерле. Ее дневники, позднейшие записки и рассказы, когда на нее находило желание повспоминать, рисуют пеструю картину ее юности.

Гарри Блюменфельду было восемнадцать лет, когда она впервые увидела его у своей гимназической подруги. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. Все, начиная с внешности, было в нем необычайно. Очень смуглый, волосы черные, лакированные, брови-крылья, глаза светло-серые, мягкие и умные, выдающаяся нижняя челюсть и как будто не свой огромный, чувственный, с опущенными углами рот. Лицо беспокойное. Где бы он ни появлялся, он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал он так, что его, мальчишку, часами слушали бородатые люди. Гарри показывал Лиле свои талантливые рисунки и вдохновенно разговаривал. У них немедленно завязался роман — как же без этого? — они ездили на Воробьевы горы, а когда были деньги, ходили ужинать к «Палкину» и виделись каждый вечер. Это он посоветовал ей поехать в Мюнхен и заняться скульптурой.

В Мюнхене за ней начал ухаживать Алексей Грановский, приехавший учиться режиссуре у Макса Рейнхардта. (Позднее он ставил спектакли в Еврейском театре в Москве.)

«Каждый раз, когда я слышу старый анекдот про лодочника, которому надо было переправить на другой берег волка, козу и капусту, я вспоминаю подобную ситуацию в Мюнхене», — говорила, смеясь, ЛЮ.

Дело в том, что в самый разгар романа с Грановским в Мюнхен приехал Блюменфельд. Молоденькая красивая Лиля продолжала роман с Грановским, не прерывая любовных отношений с Гарри, и проявляла незаурядную сноровку (не хуже лодочника), чтобы они не столкнулись. Мастерская Грановского, ее пансионная комната и отельчик Гарри служили ей местом свиданий с этими молодыми людьми, но ни разу никто ни на кого не нарвался. Зная, что у Грановского днем репетиция, она шла в кафе с Гарри, а зная, что у Гарри занятия в студии, спокойно поднималась в мастерскую к Грановскому. Вскоре Алексей уехал, и ситуация разрядилась сама собой.

Гарри ходил к ней в студию Швегерле, ему нравилось то, что она лепила. Дома по вечерам он делал зарисовки с нее. Она стояла, лежала и сидела совершенно нагая. Страшно уставала, мерзла, ей надоедало, но она терпела, ибо рисунки были удивительно хороши и с совершенным портретным сходством.

Вообще-то Гарри приехал в Мюнхен главным образом, чтобы писать ее. Задумана была «Рыжеволосая Венера». Она должна была лежать обнаженной на кушетке, покрытой ослепительно белой, слегка подкрахмаленной простыней. «Как на блюдце», — говорил Гарри. Темносерый тяжелый шелк густыми складками висел позади кушетки. Множество подушек, обтянутых золотой парчой. Волосы, чуть сплетенные, перекинуты на плечо. В одной руке — деревянное, с позолотой венецианское зеркало, в другой — огромная пуховка розовой пудры.

В Москве подруга Сонечка раз десять укоризненно спрашивала:

Лиля, неужели тебя писали голой?!

Она отстала, только когда та ответила:

Конечно. А тебя что, в шубе?

Учеба ее осталась незаконченной, ибо ей срочно пришлось уехать в Москву, где смертельно заболел отец. Судьба картины неизвестна.

* *

И пока Лиля томно смотрелась в позолоченное венецианское зеркало, позируя Гарри, Маяковский в Москве выдержал экзамены в Училище живописи, ваяния и зодчества (ВХУТЕМАС), что на Мясницкой. «Удивило — подражателей лелеют, самостоятельных — гонят», — отметил он. Там в курилке он познакомился с Давидом Бурлю- ком, за которым уже шла слава «отца русского футуризма», и подружился с ним на всю жизнь.

«Маяковский тех далеких лет был очень живописен, — вспоминал Давид Давидович. — Он был одет в бархатную черную куртку с откладным воротником, шея была понизана черным фуляровым галстуком; косматился помятый бант; карманы были всегда оттопырены от коробок с папиросами.

Он испытывал огромную жажду ласки, любви, нормального человеческого сочувствия и общения. Бесконечно одинокий, страдающий, несчастный — таким он был рядом со мной. Он сильно страдал без женской любви».

«Божественный юноша, явившийся неизвестно откуда», — сказала, узнав его, Ахматова.

Вернувшись из Мюнхена, Лиля с кавалером пошла в Художественный Общедоступный. Узнав об этом, Брик прибежал туда, чтобы ее увидеть. На следующий день они встретились в кафе, и он сделал ей предложение, сказав: «Лиличка, не отказывай мне, ведь ты — моя весна». Это была фраза из «Вишневого сада», очевидно, она была у него на слуху — он очень любил Чехова. Лиля ответила: «Давай попробуем». Логики в его поведении она не искала.

«Мы с Осей много философствовали и окончательно поверили, что созданы друг для друга, когда разговорились о сверхъестественном. Мы оба много думали на эту тему, и я пришла к выводам, о которых рассказала Осе. Выслушав меня, он в совершенном волнении подошел к письменному столу, вынул из ящика исписанную тетрадь и стал читать вслух почти слово в слово то, что я ему только что рассказала. Наши мысли поразительно совпали», — вспоминала она.

17 декабря 1911 года Осип Максимович писал родителям: «Я стал женихом. Моя невеста, как вы уже докалываетесь, Лиля Каган. Я ее люблю безумно; всегда любил. А она меня любит так, как, кажется, еще никогда ни одна женщина на свете не любила. Вы не можете себе вообразить, дорогие папа и мама, в каком удивительном счастливом состоянии я сейчас нахожусь.

Умоляю вас только, отнеситесь к этому чувству так, как я об этом мечтаю. Я знаю, вы меня любите и желаете мне самого великого счастья. Так знайте — это счастье для меня наступило».

Из письма 22 декабря 11-го года:

«…Тебе, мамуся, прекрасно известно, что у нас с Лилей всегда было сильное влечение друг к другу, которое шло все «crescendo» в продолжение всего нашего шестилетнего знакомства. Тебе, кроме того, также известно, что два года тому назад я сделал предложение Лиле, которое не было принято, так как Лиля прекрасно поняла, что с моей стороны чувство было недостаточно серьезно. Теперь все разрешилось как нельзя лучше, я полюбил Лилю вполне серьезно и глубоко, уже не как мальчишка, а как взрослый человек, и сделал ей предложение в здравом уме и твердой памяти. О взаимной нашей любви говорить не приходится; это настолько ясно, что никаких сомнений быть не может. А не правда ли, это самое главное? Но если мы даже отвлечемся от этого и взглянем на наш брак с чисто внешней стороны, то и тут ничего более чудесного и подходящего и придумать нельзя.