Когда мы уезжали в Берлин, в период репетиций «Бани», я наблюдала Вл. Вл. и ужасно волновалась. Он метался. Когда был вопрос о поездке «Клопа» в Берлин — я советовала написать Вс-ду Эм-чу (Вс. Эм. был болен), а он мне на это: «Я Лиле не пишу, а только телеграфирую, я сейчас в таком состоянии — ни за что воевать и бороться не могу».

К себе я в нем все время чувствовала желание какой- то женски-дружеской подзащитности, он все звонил, волновался так безумно, что во время премьеры мне Штраух перед выходом сказал: «Не знаю, как буду играть, Маяковский так волнуется, что… все во мне дрожит… Я боюсь за все».

Потом история с Ермиловым, и как-то исторически страшно странно, что в защиту выступил только Вс. Эм., а все Рефовцы и всяческие друзья молчали. Это мне казалось издевкой.

Я не любила «Бани» — концовка — последний акт и когда обозначилось «замалчивание» премьеры, шушукание на счет «провала», — я, как дурной женский педагог, радовалась, думала: это ему на пользу — Маяковскому. Станет серьезнее относиться к театру, не халтурить.

Потом видела его больным — в Доме печати, на дурацком диспуте, это было в последний раз, что я его видела. Ушла оттуда точно во второй раз похоронила — такое гнусное состояние тоски было в сердце.

Когда уехали, я все время думала о том, что Вас нет, что ему трудно, не знала: как же помочь?! Приехав в Берлин, среди оглушительной прессы своей и «головокружительного» успеха своего — хотела послать Вл. Вл. телеграмму с какими-то дружескими, успокаивающими словами, но думала: что ему эта телеграмма?! Состроит гримасу и будет ходить и метаться с кровью тяжелой и страшной в сердце. «Исторически» тоже сия телеграмма казалась глупой и наивной — оберегла себя и не послала.

В одно утро подает прислуга кофе в постель нам и говорит по-немецки: наш слуга читал, что умер поэт русский Мейерхольд! Вс. Эм. приподнялся и стал у него добиваться толку, послал за газетами, а я завыла. Я поняла сразу все, что это Маяковский… Он ошибся!

Вечером я играла, шел «Рогоносец», перед спектаклем все вышли и сказали о случившемся, публика стояла секунд двадцать.

Видела Вашу сестру в Париже — она мне рассказывала кое-что, как Вы ей писали о его «фатализме» и что он, может быть не хотел умереть.

Я думаю, что некоторым из нас — родившимся всем в одно десятилетие от 1890 до 1900-х годов — судьба рано состариться, все съесть рано в жизни. Лодки, рифы, все от океана…

Вот «извините» — «лирически» — житейская часть. Она могла бы быть углублена и продлена, но стоит ли? — так думаю — думаете Вы.

Теперь часть деловая.<…> Я очень тяжко до сих пор переживаю эту смерть. Сегодня опять снилось, снилось сумбурно, без конца, какой-то пепел из гробика, и я должна была одна его нести и хоронить. Юношество наше и молодость наша сильнее нас — «сказала она»…

Целую Вас. Привет Ос. Макс. и Аграновым. Ваша Зинаида Райх.

Очень прошу — изничтожить сие мое послание по прочтении».

Далее следует приписка: «Мой сердечный привет Вам, милая Лили Юрьевна! И всем, кто меня еще не забыл. Вс. Мейерхольд».

Пятидесятые годы. День бывал занят — редакционные дела, корректура, работа над архивом, ответы на письма, встречи с переводчиком, хозяйственные дела…

Вечерами играли в карты с Гринкругом и Жемчужным. Но после инфаркта ЛЮ запретили играть — из-за волнения: придет или не придет туз пик? А играла она много лет, и играла хорошо. Но не так страстно, как Маяковский когда-то.

Часто ходили в театры, в консерваторию, в кино — на избранные вещи, ТВ еще было редкостью. Любили балет, театр Сатиры Плучека, «Современник», иногда Вахтангова.

Но больше всего Лиля Юрьевна любила дом и принимать людей, которые ей интересны.

Задолго до прихода гостей она, не торопясь, накрывала на стол самодельную ситцевую пеструю скатерть (таких нет в других домах) или узбекское сюзане. Красиво! Ставила дивные поповские тарелки, клала до блеска начищенное серебро, старинные бокалы и розовые стопки для водки. Кстати, когда поповские тарелки все перебили, она купила фаянсовые плоские хлебницы, расписанные цветами, и использовала их как тарелки. И все говорили: откуда такая красота? «Напротив из магазина русских изделий за 85 копеек. Завались».

Вот здесь будет стоять пирог с капустой, здесь крабы, облитые майонезом, квашеная капуста и корнишоны, рядом заливная осетрина, ростбиф или холодная индейка — в пятидесятые годы это было не очень накладно и свободно продавалось. Водку ЛЮ любила настаивать на лимонных корочках, а весной — на черносмородинных почках. Бутылка красного вина. Сама ЛЮ на моей памяти не пила, только чокалась.

Вообще ЛЮ была необыкновенно хлебосольна, внимательна к гастрономическим вкусам людей, помнила, кто что любит и кто чего не ест. Кулешову она не забывала предлагать водку и селедку с картошкой. Для Симоновых всегда было шампанское и тоник. Якобсон не обходился без гречневой каши. Кому-то посылали в Париж вареную колбасу. Зархи не любил свежую зелень в супе, и ЛЮ каждый раз боялась забыться и бросить ему щепотку укропа. Пабло Неруда и его жена Матильда обожали борщ.