— Да ну что вы, Валентин Дионисьевич, какие еще вопросы?

— А новое — хо-хо! — растормаживание не произойдет?

— Полагаю, не должно, — рассмеялся Турецкий.

— Ну тогда вперед, ибо иных дел у нас с вами в городе сегодня не предвидится. Уик-энд, друг мой, кончится только завтра.

В Москве уже начиналась паника. Меркулов, услышав Сашин голос, долгую минуту не мог прийти в себя, а затем разразился гневной тирадой, смысл которой заключался в том, что постоянные фокусы, граничащие с полной безответственностью, однажды сделают свое черное дело, но он, то есть Меркулов, не желает принимать участия в этом отвратительном процессе морального падения, вернее, распада человеческой личности…

— Все, Костя? — решительно перебил его Турецкий.

— А что, мало?! — взъярился тот.

— Я к тому, что звоню сейчас по домашнему телефону постороннего для нас человека и не желаю наматывать ему лишние минуты. Поэтому слушай… Да, кстати, твой телефон не прослушивается?

— Нет.

— Почем знаешь?

— Вчера грязновские ребятишки смонтировали мне тут одну штучку, которая мгновенно реагирует на посторонние включения. Короче, что случилось?

— Без подробностей, Костя. Несмотря ни на что, жив и снова чувствую себя вполне работоспособным. Здесь более суток всерьез интересовались всеми, понимаешь меня? — всеми без исключения нашими делами. Денис вылетел?

— Да. Грязнов созвонился с твоим приятелем. Он и заявил в полицию.

— Очень хорошо. Сегодня кончаю приходить в себя и завтра с утра еду к твоему приятелю. К сожалению, тебе придется выдать ему звонок или что-нибудь вроде факса, поскольку у меня при себе, понимаешь? — ни денег, ни документов. Ты оказался прав, передав необходимое Денису. Значит, Равич его сегодня встретил? Это хорошо. Пока постараюсь продержаться на его финансах, но нужна помощь, Костя. Запиши телефон, по которому найдешь меня в течение… — Саша посмотрел на Пушкарского, делая вид, что он не прислушивается к телефонному разговору, и спросил: — Валентин Дионисьевич, могу я вам надоедать в течение… хотя бы пары суток?

— Не возражаю и против недели, но потом я вынужден буду вас оставить, а вы живите тут сколько нравится.

— Спасибо… Костя, я, конечно, нахал, но на пару-тройку дней напросился. Это до разговора, естественно, с Денисом. Поэтому запиши номер телефона… Из конторы не звони, там все насквозь прослушивается. Имею информацию. Все, Костя. Не забудь уточнить у академика, кажется, лепим в десятку. Звонить смогу только поздно вечером. Привет.

— Извините, Александр Борисович, если не жгучая тайна, утолите интерес, с кем беседовали.

— С заместителем Генерального прокурора России Константином Дмитриевичем Меркуловым, Маркуша его, кстати, хорошо помнит, Костя тоже учился у него, но лет на десять раньше меня.

— Да тесен мир… Судя по вашим репликам, он неплохой человек?

— Отличный, — убежденно сказал Турецкий. — Только не могу иногда понять, как он может мириться с… со всякой поганью!

— Узнаю запал, — вздохнул Пушкарский. — Вот и мы, бывало… Пока колер, так сказать, собственной шевелюры не сменился… Конформизм и дипломатия — как бы две полярности обывательского взгляда на мир. Иногда они даже тесно сплетаются друг с другом, но ведь вы знаете из истории, все равно, в конце концов, за одно — расстреливали, а за другое — давали ордена. Хотя, в сущности, они так близки, так похожи. По молодости нетрудно и спутать… Только тяжелый опыт… Однако что это я стал вам зубы заговаривать? Имею предложение, дорогой мой. Вы сейчас отправитесь в ванную, а я вам приготовлю чистое бельишко. Майн, знаете ли, хоть и чистая река, но тем не менее. А завтра, полагаю, мы сможем с утра пораньше приобрести вам нечто подходящее, пока ваш костюм приведут в божеский вид. Вы какой тип одежды предпочитаете?

— Самый примитивный, — усмехнулся Саша. — Дома в джинсах хожу.

— Неплохо, — одобрил Пушкарский. — Завтра я скажу секретарю нашего союза, он обеспечит. Ну а сегодня нам придется помогать друг другу. Жена на несколько дней уехала к подруге, не обессудьте…

— Валентин Дионисьевич, пожалуйста, не заставляйте меня краснеть. Вы уж и так столько для меня сделали, что я чувствую себя теперь вашим вечным должником.

— Ну уж… вечным… — пробурчал Пушкарский, резко встряхивая своей седой головой и поднимаясь с дивана. — Что вы, молодежь, понимаете-то… в вечности?..

Рано утром Саша позвонил в Мюнхен, домой Толе Равичу. И — о радость! — он оказался у аппарата. Естественно, возмущению Равича тоже не было предела. Но Турецкий не дал разгореться костру в крупный пожар, он сказал простенько так, но со вкусом:

— Толька, да ведь меня тут в заложники взяли, морду квасили, иголки в задницу втыкали! Хорошие люди спасли, а ты… Лучше помоги Господу хорошую свечку поставить. Ладно, при встрече расскажу. Не сердись…

— Ну ты даешь, отец! — И в этом его восклицании был весь Толька-босяк. Все приятели были у него «отцами», а все девицы — «матерями». Если где-то в углу школьного коридора слышалось: «Знаешь, что я тебе, мать, скажу на это?» или «Ну ты, вообще, даешь, отец!» — значит, там был Равич.

— Ты мне другое скажи: Москва сообщила, что ты встретил моего напарника. Куда ты его задевал? Где искать?

— А-а, Дениска-то? Отличный парень! Я его, отец, по его просьбе в один маленький такой, неприметный отель воткнул. Скорее даже кемпинг. Записывай телефон…