— Вы на нее хорошо действуете, — шепнула Варенька.

Уже уходил, как в коридоре подкатилась колобок-старушка из соседей, бесцеремонно дернула за рукав.

— Эй, офицер! Айда на кухню переговорить.

— А вы откуда знаете, что я офицер? — Максим здесь в форме ни разу не появлялся.

Патрикеевна лишь усмехнулась. На кухне уже ждала Генриетта Давыдовна, смущенно представилась. И Варенька с ними.

— Военный совет, — сообщила Патрикеевна. — Все дееспособные в сборе. Значит, так, друзья-товарищи. Наша жиличка эвакуированная Петрова намерилась свою дочь малявку Лизу продать людоедам. И, боюсь, скоро, так что необходимо сегодня же ее арестовать, товарищ офицер.

— Нет-нет-нет, — вскрикнула Варенька, вспоминая приснившуюся без зрения песню.

— Лизоньку! — схватилась за сердце Генриетта Давыдовна.

— А… откуда у вас такие сведения? — осторожно спросил Максим.

— Разговоры ведет, что другими жертвовать надо. Место в эвакуацию хочет купить, а денег нет. Варваре вещий сон был, подтверди. А главное — я видала, как она в развалинах с людоедом сговаривалась. Он малявку ощупывал, как цыган лошадь, и еды дал, велел подкормить. Боюсь, завтра назначено забирать.

— А как вы определили, что тот человек людоед?

— Что я, людоеда не отличу? — обиделась Патрикеевна. — Я в этом городе не в первый голод.

— Я верю, конечно, — задумался Максим. — Но, мне кажется, доказательств недостаточно.

— Органам доблестным доказательства нужны, докатились, — рассмеялась Патрикеевна. — Хорошо, айда в коридор. Вот это ее пальто на вешалке, у нее два, продавать сегодня собиралась, в коридор вынесла да на вешалке забыла. Ее пальто?

— Её-её, — подтвердили Генриетта Давыдовна и Варенька.

— А что в нем в карманах, знаете? Я свое рядом повесила, и случайно ей в карман руку сунула. Бывает так — сунешь случайно…

— И что там?

— Листовки фашистские, что еще. Одна листовка-пропуск для сдачи в плен: дескать, если предъявить, то не обидят и накормят. А вторая про бобовые культуры.

— Про бобовые культуры?

— Ну! Разные стишки. «Чечевицу съедите — Ленинград сдадите». «Съешьте бобы — готовьте гробы». Как-то еще про горох.

— Это листовка старая, сан дут, — рассудила Генриетта Давыдовна. — Когда еще бобы были. Откуда сейчас бобы?

— Значит, долго хранила! — подтвердила Патрикеевна. — И пропуск хранила. Две листовки на кармане! Если мало, в другом можно поискать. Достаточно арестовать? Не арестуешь, я с утра сама в Большой дом пойду с изветом, как честная советская патриотка. Только, боюсь, малявку уже схряпают. Офицер, я от себя готова заявление писать, что случайно в карман залезла. Телефон дежурный у домоуправши есть. Петрова через полчаса заявится.

Тут сама Лиза из комнаты дверью скрипнула, до кухни дотопотала: что за собрание?

Генриетта Давыдовна всплеснула, сделала Лизе суетливое утю-тю.

«Патрикеевна права, — шепнула Варенька и заплакала. — Я чувствую».

— Только в заявлении не надо про карман, — сказал Максим. — Подозрительно. Проставьте, что она среди вас листовки распространяла, вела агитацию. А в карман мы уже с понятыми, как бы и не знали, что листовки там.

— Верно мыслишь, служивый!

Эвакуированная Петрова, когда забирали, лягалась, плевалась, орала на пол-Ленинграда, в один момент вырвалась и почему-то влепила подзатыльник Вареньке. Ну, не почему-то, а потому что понятая Варенька ближе всех случилась. И Лиза рыдала, не понимая что как, беззвучно почти, ручьями.

— Максим Александрович, — сказал сотрудник. — Ребенка в детдом только утром, сейчас никак.

— Хорошо, я сам, — кивнул Максим.

Ушли, увели.

— В детдом! — горько охнула Варенька.

— Лучше чем в пасть, — заметила Патрикеевна.

— А я ее удочерю, — сказала вдруг Генриетта Давыдовна, сама не поняв, что сказала.

— Оппаньки! — Патрикеевна аж подпрыгнула.

— Ой! — захлопала в ладони Варенька. — Только как же вы справитесь?

До Генриетты Давыдовны постепенно дотек смысл ее слов. Отказаться было не поздно, Лиза ничего не поняла, будучи остолбененной. Остальные бы не осудили: такая обуза! Мало ли, брякнула в шоке, не взвесив.

— Удочерю! — решительно сказала Генриетта Давыдовна и тут же проявила несвойственную здравость. — Вы поможете с документами, Максим Александрович?

— Я… Помогу, — Максим тоже растерялся. — И с продуктами, сколько получится… Много не обещаю…

Еще, значит, баба на воз.

— Да выдюжим, — сказала Патрикеевна. — Я подключусь. А помрет, так лучше у нас, чем в вашем блохоприемнике.

Варенька плакала. Какая Генриетта Давыдовна молодец, всем на зависть! И Максим! И Патрикеевна, как сообразила! Она бы, Варенька, не сообразила. Не достает ей, как ни крути, нравственного опыта.