Шрифт:
Когда она отвернулась, султан простер над сосудом руку. Другой рукой он отворил перстень с ярко-красным камнем, и желтая песчаная пыль, словно взятая из бескрайней пустыни, просыпалась из перстня вниз, в рубиново-черное вино, вскипела на мгновение и — снова темная гладь в кубке. Безмятежная, безмолвная. Молчаливая.
В следующий миг Ясмин повернулась к султану.
— Выпей, боль моей души, — сказал султан хрипло. — Выпей со мной — и простимся.
Ясмин медленно кивнула: да. Протянула руку и взяла кубок.
— Я даю тебе свободу, — сказал султан. Голос его то звенел от ярости, то хрипел и бился, словно пойманный в ловушку и обреченный на смерть зверь. — Ты свободна… свободна навсегда, моя роза пустыни. Пей и прощай.
Ясмин подняла кубок. Я увидел ее смуглое запястье с золотыми росчерками браслетов. И сердце мое замерло.
— Пей, — повторил султан. Я с трудом оторвал взгляд от ее губ. Я был словно в чумном бреду, странные видения грезились мне наяву. Кубок, перстень, желтый песок, шипящая выгнувшаяся змея… и дерево анчар, сухой и страшный убийца пустыни.
И мчится прочь, уже тлетворный…
«Такой яд обычно применяют на востоке».
— Пей!
Кастор поднял голову и смело взглянул в лицо судье.
— И тут я понял, чему стал свидетелем. Против Ясмин готовился заговор, ее хотели убить — как убили недавно моего отца! Кровь у меня застыла в жилах… а затем вскипела. В ярости я ворвался в покои и в последний момент сумел выбить из ее рук кубок с ядом. Уже не соображая, что делаю, я выхватил пистолет и выстрелил в султана.
Дальше было бегство.
Кастор помедлил.
— Моя ошибка была в том, что я привез Ясмин к моему покровителю — доктору Мессине.
Что случилось дальше, вы знаете.
Он влюбился, как мальчишка. Женился на ней. А потом застал с ней вот этого покорителя женских сердец… и был убит. Так я потерял второго отца.
Кастор стиснул зубы, потом выдохнул.
— Вот и все, что я желал бы добавить по делу мистера Золотого Крюка.
— Что такое человек, как не сложное механическое устройство, выполняющее слишком много функций? — говорил мне доктор Мессина. — И что такое совершенное устройство? Не то ли устройство, что выполняет только нужные функции, а все ненужные — вроде душевных мук — не выполняет? Ты спрашивал, в чем отличие живого от неживого — птицы от механизма, похожего на птицу? В самом простом, названный сын мой. Ответ прост: душа. Извечный источник сомнений и ненужных движений.
Так говорил учитель мой и названный отец доктор Федерико Мессина.
Так он говорил, прежде чем влюбиться в восточную красавицу Ясмин — без памяти. Жениться на ней. И случайно погибнуть от рук пьяного пирата.
Ненужные телодвижения — вот в чем дело.
Доктор Мессина сделал много совершенных устройств. Но, увы, сам он так и остался устройством несовершенным…
5
Кастор и другие молодые люди были оправданы — к общему удовольствию.
На рассвете зачитали приговор Золотому Крюку:
«Вас повесят за шею, и вы будете висеть до тех пор, пока не умрете, не умрете». Не умрете.
Барабанный бой. Приговор привести в исполнение…
Через полчаса на другом конце города услышали глухие раскаты грома.
— Что это? Гроза? — начали переглядываться жители.
— Пушки, — отвечал старый отставной солдат.
— Давай! — приказал палач. Помощник кивнул.
Из-под его ног выбили табуретку. Кшшшшах! Ноги пирата задергались…
Взрыв.
Желтый клочковатый туман затопил площадь; от резкого алхимического запаха на глаза наворачивались слезы. Виселица медленно разваливалась. Из обезглавленного тела куклы вытекала тоненькая золотистая струйка мумиё.
«Что такое совершенное устройство?»
«То, что лишено души».
МЕРТВОЕ СОЛНЦЕ
Письмо моему великому деду дону Каррехиресу Ди Нагано и Илоньо.
Здравствуйте, дедушка.
Позвольте мне так к вам обращаться.
Вы говорили мне на постоялом дворе в Вильявале, что всякая власть от Бога, а великая власть — от великого Бога. Солнце грело мне лицо и обжигало кожу. Я помню дона Федерико Босконца, который стоял в черном плаще с дырами и смотрел на меня. Когда вы сказали про великую власть, дон Федерико кивнул. Я помню его выжженные солнцем редкие брови.
— Что тебе, мальчик, в делах власти? — спросил он меня.
— Я хочу стать великим, — сказал я. — Как вы, дон Федерико, и как дедушка.
Мне тогда было одиннадцать лет. Или двенадцать.