Чайку вышел попить, заодно глянуть, есть ли что к обеду в холодильнике, приглашенья вряд ли дождёшься. Танюша в кроватке лежала, теребила плюшевого зайца любимого, почему-то розовым был заяц; и он не стал себя удерживать, подошёл, наклонился над ней, за что сосредоточенный, не по-младенчески пристальный взгляд получил, так всерьёз она зайцем была занята — и тут же улыбку узнающую радостную, радость её…

— Табачил?.. — Это жена, искавшая что-то, перекладывающая в шифоньере, незряче глянула из-за дверцы, поверх головы его. — Несёт, как от… Не подходи к ребёнку.

— Никогда, что ль? — ухмыльнулся он, а дочке мигнул: как, мол, переживём? Сигарету, кстати, не мешало бы, с прогулки не курил. Пора уже, впрочем, и балконную дверь распечатать, спёртость зимнюю выветрить, да и надоело торчать на лестничной площадке, смолить наскоро.

— За дуру считаешь, да?!. А то, что у меня квалификация теряется — тебе

это наплевать? Поневоле тут станешь дурой, домработницей при вас!..

— Ты ж сказала, что занимаешься, навёрстывать стала…сама же Мисючке

говорила, при мне.

— Когда?!. Когда тут заниматься, если всё на мне, если как раба какая!.. Стирай на вас, вари — а стирать нечем, порошок вон кончается… что, мне за ним ходить, маме?! За молоком — и то некому, за хлебом!.. А тебе на семью наплевать, болтаешься там целый день где-то… оппозиционер. — Глаза её лихорадочно сухи были и злы, как будто даже воспалены злобой этой, — А ты просто бездельник — как все вы там. Ничего не можете, вот и в оппозицию!..

Знала, чем больней всего уязвить, какая жена этого не знает. Готовилась, думала же, чтоб как можно обиднее была, наглей неправда. Не бог весть что, но, как Левин говорит, конкретно в цель.

Не сорваться бы, отстранённо подумал он, на дочку глянул — и правильно сделал: улыбалась ему дочь, глазёнками блестела, что-то знающими о нём весёлое, хорошее… догадаться бы — что. Поддернул сбившуюся на попке распашонку, кивнул ей и уж тогда посмотрел на жену — тоже глядевшую на него, непримиримо и торжествующе, готовую ко всему. Спросить бы, что, какую победу торжествует она. И усмехнулся ей, вышел в прихожую… куда теперь? К столу, бумаги забрать с собой. Портфель собрать. Нет, чайку попить прежде, виду не показывать.

Уже в портфель всё посовавши, собравшись, услышал, как щёлкнул ключ во входной двери: тёща пришла, больше некому. Звонком не пользовались, чтобы ненароком дочку не разбудить, размажется — не укачаешь потом. Свободный человек Виктория Викторовна, мать больную отделила, дочь с рук сбыла-столкнула, сама себе хозяйка, посещениями отделываясь: захотела — пришла, захотела — ушла. Куда как моложавая, ухоженная, плащик только что скинувшая и перед зеркалом волосы прибиравшая, она встретила его в прихожей всё понявшими сразу глазами, встревожилась и, когда уж обулся он и куртку прихватил, сдёрнул с вешалки, неуверенно сказала наконец:

— Что?

— Её спросите, — кивнул на спальню он, — пусть похвалится.

Пошумливал всё тот же ветер в самых вершинах парка, где то голубело откровением, то темнело опять небо апрельского затяжного межвременья; но сама аллея странно тиха, пустынна была ныне, весенним воскресным днём, словно вымерла, — старая, последним губернатором когда-то заложенная на отшибе, обочь центральной городской застройки тех времён, и как-то вот уцелевшая во все лихолетья. Уже пережившие, казалось бы, свой век липы ещё возносились, ещё держали свод прореженными полувысохшими ветвями, и уходила она далеко, аллея, к самому подбережью реки, притопленному сейчас половодьем, и сквозил там всегда свет — вольной воды, простора, обещанья какого-то, имеющего сбыться в свой срок. Что-то пережившее самоё время было тут, едва ль не вечное, угадываемое в полусумраке и тишине, в молчании завещанном, которого не могли нарушить, прервать ни машинная толкотня и погудки улицы, тянувшейся неподалёку вдоль парка, ни ватные, глохнувшие отчего-то здесь голоса немногих случайно забредших праздных людей. Словно выход там был, в конце аллеи, проход единственный из города этого, суеты безотрадной, безвыходной, из времени одичавшего самого… обманный выход, но был.

Он присел на чурбачок врытый — всё, что осталось от скамьи, все они поразбиты тут и сожжены безголовым молодняком, скамейки, — опять закурил. Два раза успел побывать тут с дочкой, когда только стаял снег и бурая, корочкой схватившаяся опаль прошлогодняя, прель ещё не растоптана была гуляющей публикой, не растолчена в труху; и думал даже, что всегда теперь вывозить в коляске, а потом и выводить её будет сюда, недалеко ж от дому и людей немного, — думает и сейчас ещё, но чего стоят вообще все надежды наши с намереньями, когда скрипят с надсадой и проседают все основополагания, все фундаменты ползут, изначально и навсегда, казалось, в человеческом существе самом и обиходе его заложенные, и смута бесчинствует, какая-то стихийно злобная, обуянная некой сверхзадачей перетрясти всё в который раз, перегромить наново — но заведомо без толку, без смысла сколько-нибудь уловимого, если только не считать им глупости и подлости удесятеренье, оголтелости зла. И что он с газеткой своей изменить может, когда даже и в доме-то его на правах хозяйки она, глупость?

Не в первый раз неуверенность брала — во всём, теперь и томительная чем-то, изнутри сосущая, означающая не сомненье только, не привыкать к сомненьям… ненадёжность тылов, а семейного чадящего очага в особенности? Уже и к этому привыкнуть пора — если бы не дочка…

Дочь, да. Всё сошлось сейчас на этом, на ней, вокруг неё собралось как в предупреждение какое, в наказанье ли — за то, что упустил семейное своё, за текучкой полуавральной газетной проглядел вовсе не пустяшные несуразицы и опасности в нём, супружестве незадавшемся, оплошности, какие всё накапливались, наслаивались одна на другую мелочами или случайностями вроде бы несущественными… Из количества в качество, как учили. И дело, похоже, так зашло далеко, что уж никаким жестом угрожающим, вроде ухода вот этого на день-другой, его не поправить, не испугать, дури отношений не укротить — обоюдной. Обратка ему вышла, как уголовнички говорят-ботают, отместка — помнит же она твоё: ах, ты к маме? вещи помочь собрать?.. Теперь козырь у неё на руках, пошлый бабий: любит если ребёнка — никуда не денется, умник!.. Помнил, как враждебно ворчала мать на такую ж только что родившую дурёху-молодайку из дальней, с отцовской стороны, родни: «Нынешние… Высрет одного-единого — и, думает, весь свет у ней в долгу. А ребятёнку сиськи лишний раз не даст…». Мать троих рожала, двоих вырастила, а в шестидесятых и роды по всему Заполью принимала, ей ли не знать. И козыряют с обеих рук в упоеньи мало сказать — опрометчивом, жалость к своему забыв, спроста себя хотя бы не спросив: а что дальше-то?..