Никто из матросов не догадывался. Снова старики не считали приличным обнаружить нетерпеливое желание узнать о причине.

Но один матросик-первогодок с любопытством испуга спросил:

— А что, Никишка?

— Вернулся, братцы вы мои, Собака ночью с берега, и не треснумши, а в трезвом понятии! — говорил Никишка, обращаясь не к простоватому матросику, а к «серьезным» матросам. — И как влетел этто в каюту: ррраз-два… три!.. Прямо звезданул в морду!.. Небось ловко! Погляди-ка! — не без оживления и точно хвастаясь, рассказывал Никишка, показывая на подтек под глазом. — И затем, братцы, пошел: «Собачий ты сын, сукина ты дочь!..» А сегодня проснулся и давай чесать… И как встал, сей секунд: «Позвать, Никишка рассякой, старшего офицера!..»

Никто не спросил, за что «звезданули» Никишку. Все знали, что Собака дрался и зря, да, по-видимому, и не особенно жалели Никишку.

Обиженный таким равнодушием, Никишка внезапно нарочно оборвал рассказ о причине съезда капитана на берег, возбудивший любопытство, и, рассчитывая на сочувствие, воскликнул не без пафоса:

— Просто сил нет моего терпения. Вот возьму да и сбегу, как в прошлом году сбежал Трофимов…

Слушатели деликатно молчали. На некоторых лицах промелькнули сдержанные, недоверчивые улыбки.

Только Лещиков не промолчал.

Пожилой, коренастый и далеко не казистый фор-марсовой, невоздержанный на язык, особенно после возвращения с берега, когда пьянее пьяного вслух мечтал о таком «закон-положении», по которому всех капитанов и офицеров «собак» будут гонять «скрозь строй — войди, мол, в понятие», — этот «занозистый» матрос, как называла его команда корвета, не без презрительной усмешки, спокойно кинул:

— Скажи, какой обидчистый!.. Так и сбежит?

— Начху на Собаку и сбегу! — хвастливо повторил Никишка, разумеется, и не думавший о побеге.

— Меня и без денег форменно лупцуют, и за дело, и по спопутности, а ты, беспардонная вестовщина, в отместку за бой и лупцовку небось шаришь капитанские карманы!.. Сколько вчера нашел монет, Никишка?

В кучке засмеялись.

— А если б и нашел? — с нахальным задором ответил Никишка.

— То-то, прикопливаешь к России.

— Так что же? Я и после берега в полном своем рассудке и по присяге завсегда в вежливом повиновении у Собаки! Можешь это понять, Лещиков, по своей отчаянности?.. А Собака как со мной? И боем донимает, и на бак гоняет: «для полировки, мол, крови». Ты обмозгуй, что я безотлучен при Собаке и день и ночь. Так ежели он в таком подлом, можно сказать, карахтере со своим вестовым, я и не смей тогда упользоваться какой-нибудь мелочишкой?

— Шкуру твою велит снять, ежели поймает тебя, Никишка, в своих карманах!.. Это ты помни! — промолвил Лещиков.

— Меня, Никишку, поймает!

— А ты думал, ни разу не поймал, так не попадешься?

— Это который дурак, тот влопается, а я, слава богу, матрос с рассудком! — самодовольно воскликнул Никишка, видимо уверенный в том, что шкуру с него не снимут…

И после паузы не без апломба продолжал:

— Собака и не знает, сколько у него по карманам мелких денег. В «портамете» считает, а мелочью брезговает. И что ему, Собаке, ежели вестовому перепадет? Небось я портамета евойного не касаюсь… Коснись, тогда форменно украл. А ежели да за свою каторжную жизнь франок, шильник, да много-много пятьдесят центов прибрал — это вроде быдто нашел… Все равно, обронить мог на берегу Собака!.. Или взял цигарку… Скажи пожалуйста, какая беда!..

Никишка так горячо и возбужденно защищал право деликатных находок в карманах капитана, которого можно звать Собакой, и притом так моргал лукавыми глазами, что едва ли все слушатели поверили его защитительной речи и верно подозревали, что Никишка несравненно шире пользуется забывчивостью капитана, чем говорит.

Все молчали. Даже Лещиков не поднимал спора.

Тогда Никишка проговорил:

— Очень Собака надеется… Пожалуй, и поймает на берегу!

— Да ты про кого это? — нетерпеливо спросил кто-то.

— Про Трофимова… Собака вчера встрел его в городе и сегодня поехал за ним. «Со дна, говорит, достану подлеца!»

Эта новость произвела сильное и тяжелое впечатление. Вся команда любила и жалела беглеца — тщедушного матроса, не стерпевшего частых порок и сбежавшего с корвета.

Несколько мгновений стояло молчание.

И наконец Лещиков решительно проговорил:

— Так и поймал!

— То-то и есть! — радостно подтвердил молодой матросик.

— Нет такого закона, чтобы вернуть беглого, ежели он ничего дурного не сделает… Небось, как в прошлом году Трофимов скрылся, его и не ловили… Концырь тогда сказывал, что никак, мол, нельзя!..

Так говорил Лещиков, а в душе трусил за товарища. Просветлели и матросы.

— Вот то-то и есть! Собака из-за самого этого и распалился! — сказал Никишка. — И вчера зверствовал надо мной и сегодня. А старшего офицера призвал и ему обсказал, как этто встрел на улице Трофимова. «Идет, говорит, подлец, и ровно господин какой… Форсисто одетый в вольной одеже, в штиблетах и цигарку курит. Можете, говорит, это понять?» Это Собака старшего офицера спрашивает, а сам со злости ажно побелел. Старший офицер молчит, а Собака шипит, точно глотку перехватило: «И ведь смотрит на меня; изменник присяги и, подлец, еще смеет смотреть… Хучь бы не смел показываться… Ну, говорит, я окликнул: такой, мол, сякой… „Ты присягу нарушил и обязан вернуться, ежели не есть подлец!“ А он-то: „Я, говорит, здесь не такой-сякой, а вольный человек и вернуться не согласен. А ты, говорит, проваливай“. И еще шляпу в насмешку приподнял и пошел»… После этого Собака к концырю… да не застал концыря. И сказывал старшему офицеру, что ежели концырь не поймает Трофимова, то дойдет до губернатора и всю полицию грозит поставить, чтобы вернули ему изменника… «Узнает, мол, тогда, как присягу нарушать! Я, говорит, ему шкуру сниму да под суд отдам… Пусть скрозь строй пройдет!»