– А теперь музыкального лося.

Получив ещё один удар, Осецкий, вымученно улыбнувшись, запел:

– От улыбки станет всем светлей. И слону, и даже маленькой улитке…

Тонкие губы Комари расплылись в довольной улыбке.

– Это тебе, шнэкс, чтоб жизнь мёдом не казалась. Привыкай к суровым армейским будням. То, что попал к нам в часть, не жалей, но горя хапнешь!

Напутствие к началу службы было оптимистическим. Юрий помрачнел.

…Прошло несколько дней. В батальоне уже в каждой роте были свои «шнэксы».

Как-то раз Осецкий в коридоре, показав Дробышеву синюю от побоев грудь, глотая слёзы, злобно сказал:

– Деды, суки, совсем замучили! Житья никакого нет! Если так будет дальше продолжаться, я либо угощу кого-нибудь из них по башке табуреткой, либо сбегу отсюда.

– Юрок, я тебя, вполне, понимаю, – дружески положив ему руку на плечо, сказал Дробышев. – Но надо держаться. Что толку бежать? Ты про Зону слышал?

– Слыхал.

– Он тоже сбежал. Итог, какой знаешь?

– Какой?

– Сейчас в СИЗО сидит. Ему три года светит – за дезертирство. Бегать от армии надо было на гражданке. Попал сюда – терпи. А проломить дедам башку – дело нехитрое. Но тут либо самому за это поплатиться жизнью можно, либо в тюрьму сесть. Оно тебе надо? В молодые-то годы?

– Я сам это понимаю. Но, понимаешь, житья никакого нет.

– Слушай, давай я попробую перебазарить со Штырбой. Может, он поговорит с твоими дедами.

– Сделай доброе дело, Серёг. Век не забуду.

Дробышев выполнил свою просьбу, и Штырба в тот же вечер зашёл в гости к земляку из 1 ТР. Юрий в этот момент ползал по-пластунски под койками, собирая шинелью пыль. На солдацком жарнгоне это называлось «сдавать права на вождение автомобилем».

– Ну-ка, Осецкий, ходы сюда? – окликнул его Штырба.

Юрий подорвался, подбежал.

– Розстебнысь! Покажи груди.

Осецкий послушно расстегнул поговицы кителя и нижнего белья. Действительно, Дробышев сказал правду: у Осецкого вся грудь распухла и представляла огромный почерневший синяк.

– Вы шо з розуму зийшлы? А колы завтра стройовый смотр? – закричал Штырба на земляков. Он уговаривал сослуживцев из соседней роты попридержать свой гнев, но младший сержант Соломенко, «молодой дед», пересевший после Лебедько на дежурный тягач, сказал:

– Cтепан, цен нэ твоэ дило. Осецкий мий стажёр. И я шо хочу, то с ным и роблю! Ты за своим шнэксом дывысь. Вин в тэбэ у клуби цилыми днямы спыть.

Соломенко был прав…

Рядовой Зазуляк, попавший неделю назад в РМО из Новоград-Волынской учебки, был назначен киномехаником. Эта должность считалась у солдат одной из самых «козырных». О ней мечтали Вербин, Арбузов и Дробышев. Но никто из них не имел специального образования. А Зазуляк окончил училище культпросветработника.

Целыми днями он находился в клубе, подчиняясь непосредственно начальнику клуба. В обязанности солдата-киномеханика входило также функции почтальона. Поскольку в лётной дивизии не было своего почтового отделения, Зазуляку выдали постоянную увольнительную записку, в которой было отражено, что рядовой Зазуляк имеет право беспрепятственного выхода в город с передвижением по определённому маршруту. Он ходил на почту к соседям, пограничникам, но при желании мог легко уклониться с маршрута и зайти в соседние микрорайоны. Пропадая целыми днями в клубе, Зазуляк очень быстро настроил против себя всю роту, и его постоянно за это били «деды». Особенно старался Найда и Комари. Штырба же никогда его трогал, только орал на него.

– Зазуляк, и звидки ты такий тормоз взявси?

Дробышеву он тоже не понравился. Особенно после того, как он из-за Зазуляка влетел с уборкой. По неписанной, сложившейся солдатской традиции, в Армии за уборку всегда отвечал самый младший призыв. То есть «шнэксы». Хоть Зазуляк и был единственным «шнэксом» в роте, ему никто не помогал.

Он первым с криком дневального: «Подъём!» подрывался с койки, прыгал на пол, стремительно одевался, хватался за метлу и начинал «шуршать».

Молодые «черепа» – Арбузов, Вдовцов, Вербин и Дробышев – оставались в койках. Им так не хотелось расставаться со сном! Утренний солдатский сон необычайно сладок!

Зато, как волнующе приятна мысль, что ты уже не самый младший призыв, что в роте есть свой постоянный уборщик.

Понятное дело, как Зазуляк ни старался, в одиночку с уборкой он никогда не успевал.

Однажды утром, в двадцать минут седьмого, в кубрик зашёл ротный.

– Это ещё что за безобразие! – заорал Иголка, увидев лежащую в койках роту.

Солдаты подорвались.

Иголка, заметив Зазуляка, стоявшего с метлой посередине кубрика, уточнил по списку убирающих. Сегодня выпадал день Дробышева.

– Дробышев, это ещё что такое? Что постарел? Что дедом стал? Или тебя уборка не касается? Два наряда вне очереди.

– Есть два наряда! – недовольно ответил Дробышев,выпятив грудь колесом.

…Зазуляк каждый день отхватывал от «дедов». Найда и Комари, по очереди, зажимая Зазуляка в углу, то и дело били его кулаками.