Тут последний перекур закончился, и Олег вместе с другими каторжниками стал собираться в обратную дорогу. Глаза его были полны ужаса и отчаяния. Наверно, так было почти каждую ночь. Я лишь успел сказать: „Храни тебя Бог!“ Он заплакал. Раздался страшный крик старшины, возвещавший о том, что неплохо было бы всем сесть в машину. Олег бросил на меня прощальный взгляд. Не знаю, почему, но я почувствовал, что это наша последняя встреча. Я остался сидеть на самодельной лавочке. Проходивший мимо последний из охранников попросил закурить. Я послал его, он что-то вякнул в ответ, удаляясь. Я запустил в него кирпичом, после чего, боясь ответной автоматной очереди, пустился наутек. Судя по тому, что я остался цел, я в него не попал, о чём до сих пор сожалею.

Борька ждал меня у входа в отделение. Кто-то из родственников принес ему всякие сладости, и он решил отдать их мне. Вовсе не потому, что был готов поделиться конфетами с любимым — просто горло у него еще болело. За угощение я поблагодарил, но трахаться отказался. Мне не хотелось ничего — ровным счетом. Отстранив Борьку от входа в палату, я разделся, забрался под одеяло и ушел в себя.

Я опять столкнулся с жестокостью. Но уже не по отношению к себе. Это было совсем другое чувство. Тяжело как-то всё это было понять. Неужели они всему этому научились в Афгане? Или это было до Афгана? Или после? Ну не может же просто так собраться в одном месте столько извергов?! Конечно, стадное чувство… Конечно, „зло порождает зло“. Если издевались над тобой, ты просто не имеешь права не издеваться над другими. Это их психология? Стиль жизни? Что же будет дальше, когда они вырвутся на свободу? Так же стадом пойдут месить всех, кто чувствует мир по-другому? Может, и мне нужен был Афганистан, чтобы понять мне непонятное? Сомневаюсь, что я вернулся бы оттуда со здоровой психикой — если бы вообще вернулся. Они просто раненые. В голову. Или в сердце. Нет — в душу. Они раненые, и их надо лечить. Только не в госпитале. Ага, здесь, пожалуй, вылечат… Потаскаешь кирпичи, и весь остаток жизни не захочешь видеть белые халаты. И всё-таки… Кто-то должен их лечить. Может, время? Да, скорее всего. Оно стирает в памяти города и цивилизации, не говоря уж об армейских прекрасных буднях. Для чего они надругались так над Олегом? Чтобы унизить человека? Чтобы разрядиться, сняв с себя стресс от общения с арестантами и друг с другом? Да, скорее, второе. Боже мой, что с ним теперь будет?! Останется ли он в живых? Сейчас ночь. Спит ли он, или над ним опять надругается другая смена караула? Я не могу представить, что бы я делал на его месте. Скорее всего, скалился бы и делал вид, что тащусь от групповухи — назло сволочам. Да, но тогда у меня совсем не было бы шансов выжить. Родным сообщат, что больное сердце не выдержало — и всё. До чего же тупая вещь — армия! Тупая и жестокая. Поневоле вспомнишь Дарвина с его борьбой за выживание. Ну ладно там инфузории туфельки — их до фига и больше, и им нужно сжирать друг друга, чтобы тесно не было. Но они же безмозглые! А тут вполне человеческие мозги. Да и в казарме хватит места всем, под Солнцем и Луной — тоже. Эволюция продолжается — здесь Дарвин прав. Но человек остается животным. Хочу домой! Не могу! Скорее домой! Забыть всё к черту! Есть же предел у психики! Могу сорваться и пойти на поводу у безмозглых вояк. Стать такими же, как они. Замаскируюсь под идиота. Так ведь легче. Спокойнее. Безопаснее. Ни один кретин не догадается, что я не такой, как они. А что, если все так поступят? Мир перевернется. Это государство в государстве захлебнется в крови — своей собственной. Нет! Ни фига! Я здесь для другого. Не могу творить добро, но и зла никому причинять не буду. Я сильнее их, хоть худой и кашляю. Их век сочтен. И я его укорочу…

За мыслями, плавно переросшими в бред, меня и застало утро. Успокоив себя, я решил немного вздремнуть, вспомнив про кирпичи, которые за ночь явно по мне истосковались. А Олежку я хочу больше, чем Борьку… Черт, нашел, о чём думать! Каззёл, мне бы только трахнуться! Каззёл еще раз! На этом и уснул.

Противный голос медсестры и холодный градусник вернули меня в мрачную действительность. Борька нервно прохаживался мимо моей палаты. Вот зараза — горло болит, а туда же! А я тебя больше не хочу. Прости, милый, так уж получилось. Лучше кирпичики таскать. Да и теплилась надежда на повторную встречу с Олежкой. Просто хотелось быть рядом с ним, поддержать. Ему-то во сто крат тяжелее, чем мне. Но его в этот день не было. И на следующий. И послезавтра.

Его уже не было никогда. Дня через четыре по отделению прошел слух, что в местный морг привезли пидара, который сам себя зарезал. Хотел, наверно, у кого-нибудь пососать, да на кой черт он кому нужен… Каким образом он нашел холодное оружие на гауптвахте, никто не знал. Свинья везде грязь найдет. Пидар тоже.

Да, это был он, Олег. Я узнал его по описанию парня, который „помогал его разгружать“. Это был конец. Я не помню, что я делал. Помно только, как заломили руки, и голос дежурного врача: „Что, служить надоело? К мамке захотелось?“

…Туман. Открываю глаза и ничего не вижу. Только туман. Я иду по тоненькой ниточке, не видя ее. Шаг влево — и я полечу в пропасть. Шаг вправо — аналогично. Я нащупываю ниточку пальцами ног и, едва удерживая равновесие, медленно иду дальше. Миллиметр за миллиметром. Подо мной не вода — раскаленная лава. Или смола. Да, точно — смола. Гадкая, склизкая, противная… Постепенно я начинаю понимать, что упасть легче, чем дойти до конца. Шаг в сторону — и не надо больше страдать. Малюсенькое движение в сторону… Сколько еще идти? Метр? Два? Сто? Тысячу? А тут только малюсенький шажок в сторону… Ветра нет. Или он есть? Да, ветер сильный. Я начинаю раскачиваться. Порывы ветра всё мощнее. И зачем я иду вперед? И кому это нужно? Никому. А ветру нужно, чтобы я не дошел. Он должен сделать всё, чтобы я упал. И он становится сильнее. Бьет порывами, хлещет прямо в лицо, рвется в уши, обдувает затылок, налетает с разных сторон. Впереди — туман. Сзади тоже. Но ведь за мной было что-то? Откуда-то ведь я иду?! Ведь когда-то я стоял на земле? Твердо стоял. А теперь — тонкая нить, связывающая меня и… А может, я не сварюсь заживо, когда упаду? Вот возьму и поплыву по кипящей смоле. Нет, даже если до чего-то доплыву, смолу с себя я никогда не смою. Значит, надо дойти — ведь когда-нибудь должен быть конец?! Ведь нет ничего бесконечного? И эта нить кончится, и я ступлю на твердь. Ведь что-то держит нить с того конца? Не туман же держит ее… Но пока я даже этого не знаю. Впереди лишь туман…

Очнулся я в своей кровати под капельницей. Заботливый доктор переусердствовал со снотворным, и я проспал почти двое суток. Он объяснил мою истерику недавним сотрясением мозга. Борька за это время приходил несчетное количество раз. Вот и сейчас он передо мной. Никого больше. Он целует меня в губы. В его глазах я вижу только похоть. Неужели и он — животное? Тогда кто же я? Господи, ну когда же всё это кончится?!

Я прогоняю его. Навсегда. Если он не дурак, то больше не придет. Капельницу снимают. Руку жжет очень сильно. Всё тело горит. Слабость в ногах неимоверная. Еле-еле поднимаюсь. Держась за стену, иду в туалет. Затягиваюсь сигаретой, невзирая на строгий приказ начальника отделения не курить в туалете. Черт с ними, пусть выписывают. Я хочу боли. Я хочу, чтобы мне было очень больно. Стряхиваю пепел и начинаю тушить сигарету об руку. Мне больно. Мне хорошо от боли. Сигарета гаснет. Я прикуриваю снова. И опять пытаюсь погасить ее о руку. Удается. Медленно сползаю по стене и ухожу в туман…

Оказывается, я еще не умер. Больше того, мой мозг работает хорошо. Я всё помню, хотя надо это поскорее забыть. Ко мне приходит военный прокурор. Грозит возбудить дело за членовредительство. Я ржу, как идиот, и показываю больную руку, убеждая дядю, что это вовсе не член. Тот мне еще пригодится — зачем же мне ему вредить? Я подписываю бумагу, гласящую о том, что мне вынесено прокурорское предупреждение. Если я опять займусь членовредительством, меня посадят. Ну сколько раз можно говорить одно и то же?! Дядя уходит. Наверно, за дверью крутит пальцем у виска. Ну и пусть. Сам дурак!

Через три дня за мной приехал прапорщик из моей новой части. Пухлый такой прапорщик. Я уже приходил в себя. Отметил, что в моем новом месте службы должны неплохо кормить, раз он такой упитанный. Ему отдали все мои документы, так ничего и не сказав о моих выкрутасах и не отразив это в бумагах. А может, просто забыли — торопились от меня поскорее избавиться. Я и не возражал. Хотелось поскорее смыться отсюда и больше никогда здесь не появляться. Прапорщик даже попросил меня идти помедленнее. Но ноги несли меня. Скорее за ворота! Куда угодно, только не сюда, хоть в жопу к этому толстяку. А он, кстати, совсем не дураком оказался. Смекнул, что нельзя меня оставлять без присмотра. Хотя нет — это ему начальство подсказало. Сам бы он до этого не додумался.