Солнце парит нещадно даже в кустах. Начало то же, что и вчера. Всё, как вчера, только больше и дольше. На обед решаем не идти — сыты по горло друг другом. Под вечер появляются тучи и разом сжирают Солнце. Пока они медленно ползут к нам, Костик в исступлении трудится над моим задом. Приближающийся дождь подстегивает его. Не в его интересах нас задерживать. Быстро идем обратно по прямой: всё равно на пляже никого нет. Только заходим в здание, как на землю обрушивается град. Опять до нас никому никакого дела.

Всё воскресенье льет дождь. Я весь день читаю. Изредка переговариваемся с вечно спящим Костиком. На остальных нам наплевать. К вечеру приходит Буденный и уличает глупого еврейчика в самом страшном здесь преступлении. Обещает выписать его завтра за курение на территории госпиталя. Ругается чуть ли не матом. И слава Богу! Хоть я и не антисемит, но он неприятный малый. Наутро в понедельник его действительно забирают. На прощание он произносит длиннющую фразу на английском, и я краснею с головы до пяток. Оказывается, жиденок всё о нас знает. Ну и пусть! Его всё равно выписывают. Как и двоих других. Как и Костика. Но за ним в этот день никто не приезжает. Завтра приедут точно. Небо слышит мои молитвы и никого в палату не подселяет. Впереди лишь одна ночь на то, чтобы быть вдвоем. Завтра у меня очень тяжелый день — важное обследование. Тем более не надо спать!

Жизнь в отделении затихает. Все спят. Долго решаем, кто к кому пойдет в кровать. Он, наконец, перебирается ко мне. Так спокойней: шкаф перед дверью на всякий случай загораживает обзор предстоящей содомии. Он говорит, что никогда меня не забудет. Верю окончательно и бесповоротно. Еще бы он попробовал меня забыть после всего этого! Я отвечаю ему тем же. Для начала укладываемся валетом и сосем до сухостоя, до изнеможения. Кровать, падла, скрипит, приходится как можно меньше двигаться. Я кончаю первым, он захлебывается и в свою очередь наполняет жидкостью всего меня — сказываются два дня воздержания.

Долго-долго целуемся. С утра губы будут, как два пельменя. Он выжимает из меня всё. Завтра он будет защищать и меня, и Родину, а пока, не прерываясь ни на миг, кончив несколько раз, он продолжает фигачить меня стоя. Я не чувствую наслаждения. Скорее бы он устал! Уже светает, а он безудержно пытается проткнуть меня насквозь. Всё — почувствовав эффект клизмы, ухожу.

Когда возвращаюсь — а проходит минут десять — его меч снова рвется в бой. Неужели он хочет насладиться мной на год вперед? Кровать по-прежнему скрипит, поэтому я ничком ложусь на пол. Озверевший, он бросается на меня и таранит сходу. Уже не больно, уже всё равно. Почти светло, а он так и не дает мне побыть в роли мужчины. А ведь хочется! Но пока он не хочет уступить лидерство. Но хорошо всё то, что кончается хорошо. Лучше поздно, чем никогда. Я ставлю его в позу кочерги. Пусть уезжает от меня женщиной — Констанцией.

Уже совсем утро. Первые лучи солнца освещают наш последний с ним оргазм. Проснулись птички, а вместе с ними и отставные офицеры, располагавшиеся в противоположном конце коридора. Не спится старичкам — чешется, наверное. На улицу повылазили. Утренняя гимнастика, потом перейдут к водным процедурам в Росси. Один перед самым моим приездом допроцедурился: пять раз нырнул, четыре — вынырнул. С той поры даже старпёрам запретили купаться. Они же по-прежнему испытывали судьбу. На этот раз всё обошлось. Вроде вернулись все. Озабоченные. Старые… Но в наши окна посмотреть не догадались. А то бы точно потом все потопились.

Обнявшись, мы лежали на моей кровати и молчали. Костик уже смирился с тем, что он педик. Кажется, для него это уже и не страшно. Быть может, он начинает этим гордиться. Я его больше никогда не увижу. Да и надоел он мне. Хороший малый, но надоел. Он один из тех, кто быстро надоедает — ни в постели, ни в чём другом нет резерва. Он исчерпал себя. Я его знаю, как облупленного. Знаю, что он скажет сейчас, а что — на прощание. Какие письма потом будет писать. Мол, сломал я ему остаток жизни, теперь ее без меня он не представляет — и всё в этом духе. Я даю ему неправильный домашний адрес и телефон. Костик, милый, всё обойдется! Ты быстро меня забудешь. Новые впечатления, как ластик, сотрут старые. Огради тебя Бог от всего дурного в этой жизни. Ты женишься, у тебя будет куча таких же милых, как ты, деток. Будешь работать на них день и ночь, сделаешься самым счастливым человеком на свете. А меня забудь, как сон, как утренний туман. Так будет легче. И я тебя забуду. Быстро забуду. Чем быстрее найдется ластик… Пока же буду ходить на наше с тобой место, и мне будет грустно. Но ластик найдется. Вот только пройду обследование — сразу ударюсь в его поиски. Ты нежно целуешь меня. Твой язык плавно скользит внутри. Это наш последний поцелуй. Всё!

После завтрака я не забыл глотнуть несколько чудодейственных таблеток. Их чары заключались в поразительном влиянии на кровообращение. Сердце застучало неритмично, но быстро. Я был готов к обследованию. Меня и еще одного парня из хирургии, Антона, запихнули в пропахшую солдатским потом машину и повезли в городскую больницу. Там, разумеется, нас не ждали. Пришлось около двух часов торчать в больничном парке. У Антона сердчишко прихватило. В терапию захотелось. Это, наверно, от того, что из него в хирургии часто делали то „велосипед“, то „сушеного крокодила“. Штучки эти мне были знакомы еще с Минска. Милашка Алик любил развлечься подобным образом. „Велосипед“ — это не просто, а очень просто. Ночью все спят — все, кроме нескольких влиятельных в отделении особ, типа Алика. Им хочется поржать. Спящему вставляется между пальцами ног клочок бумаги и поджигается. Бедняжка чувствует, что что-то не так, и начинает судорожно брыкаться. Чем-то это напоминает кручение педалей — „велосипед“, значит. „Сушеный крокодил“ не так безобиден. Мальчика послабее заставляют взяться руками за одну спинку кровати и положить ноги на другую, противоположную. Так он и висит. Упасть на кровать нельзя, так как на ней лежит один из „стариков“ и держит нож острием вверх. В этом году в хирургии уже был случай ножевого ранения живота. Всё, к счастью, обошлось: благо, хирургия. А я-то думал: что это за топот по ночам надо мной? Оказывается, хирургические больные гуляют. Анашу курят каждый вечер. Аптекарь, говорят, достает. Это тот, кого мы с Костиком трахнуть хотели. Что ж, будет хороший предлог для того, чтобы к нему зайти. Сергеем его зовут. Вот и прекрасно, пойду прям сегодня!

В этот день я не пошел. На следующий тоже: весь день шел дождь, иногда переходящий в ливень. В среду вызвал меня к себе Буденный и стал уговаривать немного поработать на огороде. Неужели результаты обследования позволяют ему так говорить? Наверно, я мало таблеток съел. Нет, на огород не пойду. А вдруг сдохну? Давайте, я Вам что-нибудь где-нибудь попишу или порисую. Ага, есть чего рисовать! Надо оформить какие-то стенды в аптеке. И написать по-латыни на баночках и мензурках. Латынь я знаю. Не в совершенстве, но немного есть. „Ars longa, vita brevis est“. Буденный не знает, что это. А я знаю! Жизнь коротка, а искусство вечно. В аптеке? Прекрасно! Согласен на все сто. Всё-таки на небе кто-то есть. Вот если он еще и домой меня отсюда отправит! Но это потом. Сейчас иду в аптеку.