Дверь актового зала со времени постройки всего здания была соседкой двери нашего класса и находилась ровнёхонько напротив туалета, где проистекало первое соитие с Мышом. Чувствуя, что мы пьяны, она никак не хотела открываться, призвав на помощь два замка, в узкие дырки которых мы тыкались и никак не могли попасть. Наконец, замки по очереди отдались нашей воле. С трудом я нашел выключатели. С еще большим трудом отыскал именно тот один, который отвечает за мягкий интимный красный свет, освещающий сцену. Зал был большой, мест на триста. Здесь проходили все торжественные мероприятия медицинского персонала по случаю дней Победы, революции, рождения Ленина и шефа госпиталя, и Нового года. Понятно, что два последних — только для узкого круга тех, кто имеет не меньше трех звезд на погонах. По выходным зал открывал свои гостеприимные (для нас не очень) двери и для простых смертных солдат и бессмертных отставников, помнящих не только Чапаева, фильм про которого любили часто крутить, но и Суворова. Смертные и бессмертные смотрели кино. Безвозмездно, то есть даром. Я никогда на подобные сеансы не ходил — во-первых, дабы не будить ностальгию по московским киношкам, а во-вторых, я не любил ни индийское кино, ни уже упомянутого Чапаева, царствие ему небесное. Индийские слезоточивые фильмы крутили по выходным. Причем первую серию — в воскресенье, а вторую — в следующую субботу, дабы старпёры успели всё забыть и осушить слезы по невинно убиенным индусам.

Кино, которое собирался прокрутить я, старпёрам наверняка бы не понравилось. Хотя бог их знает — всё-таки живые еще люди. Сашка садится вовсе не за „пианину“, а за шикарный рояль, явно трофейный — понятно, с какой войны. Ёжик знает лишь „Собачий вальс“ и пару мотивчиков из популярного „Модерн Токинга“. Играет их попеременно, долго, с удовольствием. Безмерно счастлив от того, что я не могу знать, где и сколько он фальшивит. Его грациозные пальцы резво перебегают с одной клавиши на другую, пьяная голова качается в ритм музыки. Глаза полузакрыты, рот полуоткрыт. Из него доносится мычание, которое, по замыслу, должно имитировать пение Томаса Андерса. Уподобляясь Дитеру Болену, я пытаюсь подпевать, в то же время обнимая Ёжика. Мои руки стискивают его всё сильнее, дыхание становится частым. Я припадаю губами к его шее. Музыка прекращается, он отталкивает меня, я слышу отрывистое: „Не надо, больше не надо. Никогда. Слышишь?!“ Конечно, слышу. Он быстро уходит, оставляя меня лежащим на сцене. Умирающая Лебедь лишь взмахивает рукой в его сторону и пытается назвать его имя. Голова бессильно падает. Лебедь сдохла.

Отрубился я прилично — с полчаса точно был в забытьи. Очнулся от шагов. Прятаться не стал. Несмотря на помутнение сознания, просёк, что это шаги больничных тапочек. Значит, кто-то из своих. Так и есть: Сашка. „Хули разлегся?“ — спрашивает. „Хочу и лежу“. „Хочешь и лижешь?“ „Да иди на хуй!..“ Вот и весь с ним разговор, а то вообразил о себе невесть что. Буду я с тобой сюсюкаться, как же! Прынц хренов! Я встаю и начинаю размахивать руками. Он понимает, что я делаю знаки ему удалиться. Повинуется безропотно.

Я лежу в своей кровати. Странно… Как я умудрился добраться до отделения? Ничего не помню. Меня прошибает холодный пот. Боже, это я в таком виде шел по госпиталю через приемный покой?! Что я услышу утром? Сколько часов мне осталось до выписки? Пытаюсь встать и тотчас найти ответы на поставленные самому себе вопросы. Не могу. Голова ходит ходуном. Проваливаюсь в сон…

…и просыпаюсь от дружеского „Вставай, алконавт!“. Это злой блондин, сосед по палате. Стоит, ржет.

— Чё надо?

— Сестра ща придет. Зубы почисть — перегаром прёт на всю палату.

Выдавливаю в рот пасту и иду к умывальнику. Заботливый, зараза! Едва мы успеваем заполнить палату свежим воздухом, как с ласковым „Подъем!“ на всё отделение грациозно врывается медсестра.

— А ты как здесь оказался? Я уже искать тебя хотела.

— Пришел.

— Когда?

— Не помню, часов не было, но уже было темно.

Или еще темно. Убеждаю. Она уходит, так и не предложив никому градусники. И чего приходила — может, сказать чё хотела?

Блондин говорит, что сегодня моя очередь делать влажную уборку отделения. Ах, вот почему он был таким ласковым! Я даже на секунду успел влюбиться.

— Это что у вас здесь за порядки? Не собираюсь я полы мыть! Я только здесь сплю. Вы больные — вы и мойте.

— Нормальные у нас порядки. А что там в вашем учебном классе? Ты что, со своим узбеком на брудершафт пил? Твое счастье, что сестра ушла в приемный покой принимать новенького и двери забыла закрыть. Ща бы в другом месте сидел. Понял? Тряпка и ведро в последней палате справа.

Да уж, его осведомленность равна его красоте. Он помогал сестре везти новенького в отделение и видел, как я прошмыгнул мимо „Скорой“ через двери приемного покоя. Ну, а потом, уже в палате, понял, какие стенды и какими чернилами я в тот вечер рисовал. Я готов был надеть ведро с грязной водой на его светлую во всех смыслах голову, пока делал вид, что мою коридор и палаты. Под самый конец влажной уборки он выглянул из нашей палаты и изрек: „А у тебя неплохо получается рисовать тряпкой, Микельанджело“. Я услышал несколько смешков. Ответить ничем достойным я не мог — он был сильнее меня. Поскорее отделался от тряпки и пулей выскочил из отделения.

День рождения начался весело, ничего не скажешь! Голова гудела, руки воняли тухлой тряпкой, в душе сидели две занозы. Одна свежая — от блондина, другая — вчерашняя. И почему мы так жестоки к тем, кого любим? Наверно, оттого, что многого от них хотим. Нам хочется, чтобы они относились к нам так же, как и мы к ним. Чтобы они давали нам ту же порцию тепла и нежности, что и мы. Этого не происходит, и мы бесимся от своего бессилия что-то изменить. И срываем на них зло на самих себя. Неправильно. Несправедливо. Мы несправедливы к ним, потому что жизнь и судьба несправедливы к нам. Горько и обидно. Быть любимым и не любить легче, чем наоборот. Спокойнее! Да, он никогда не то что меня не полюбит — боже упаси! — он даже не поймет меня. Он другой. Лучше или хуже — не мне судить. Другой. Мне-то кажется, что я самый правильный. А ему — что он. И всё равно обидно…