Мне не спалось. Лежа в своей холодной постели, я прокручивал в памяти все минские события, шаг за шагом. Наконец дошел до Мишкиной выписки. Во зараза! Какой же у него злой язык! И как ему удалось накаркать, что я не смогу установить рекорд лежания в госпитале всех времен и народов?! И армий! Я отстал от Мишки ровно на один день. Еще бы парочку — и я бы занес свое имя в анналы. А сейчас он может гордиться хотя бы этим. Кстати, ему наверняка во сто крат тяжелее, чем мне. Нас-то пока пятеро. Делить вроде бы и нечего. И некого. Стаса мне что-то уже не хочется. Он смотрел на меня в умывальнике с какой-то долей пренебрежения и жалости. Да, он жалеет во мне несостоявшегося солдата и потому — несостоявшегося мужчину. Ну и хрен с ним. На днях пригонят пополнение — еще пять человек. Двоих из „учебки“, троих — прям из дома. Теплые такие, домашние — будет, где развернуться. Это если к Буденному не наведаюсь. А Стаса больше не хочу. И не буду, бедного, больше хотеть никогда.

Утро наступило раньше, чем я предполагал. Суббота была банным днем. Голошумов построил заспанных бойцов и торжественно об этом объявил. „Суббота — день ебАнный“, — играл словами я, стоя в строю. Пришел прапорщик, похожий на Мордоворота, как две капли воды, как брат-близнец, как Маркс и Энгельс — только оба без бороды. Я спросил у Вовика: а где ж наш ласковый командир взвода? Ушел в отставку? Во кайф! Весь вышел. В отставку. Как хорошо новый день начинается! Хоть этот прапор особенно от Мордоворота и не отличается, но хоть не орет так, что уши сворачиваются в дудочку. Будь я в Минске, на радостях поцеловал бы кого-нибудь в щечку. Голошумов представил меня прапорщику. Я едва вспомнил, что по такому случаю надлежит выходить из строя, а не делать реверанс. Ей-Богу, минские штучки за сутки из головы не выбиваются даже Щепиком. Выйдя из строя, я слегка улыбнулся, представив, что бы я отколол по этому поводу в Минске. Прапор злобно покосился на меня и предупредил, что если в бане я внезапно заболею, он меня вылечит быстро. „Как Щепик вчера“, — процедил сквозь зубы Стас.

Нет, этот малый мне в натуре разонравился! От любви до ненависти — один шаг. И если желание соснуть у Стаса любовью назвать еще нельзя, то ненависть была искренней, почти уже выстраданной. Я даже поклялся не смотреть не него голого. Это казалось мне наистрашнейшим выражением ненависти. В тот момент я ничего другого придумать не мог.

По своей наивности я думал, что баня, как и столовая, находится в Королевстве Химиков. Оказалось, нет. Наши мылись в бане городской, самой лучшей в городе. Лучшей — потому что единственной. Нам предстояло приехать туда в 5:30 первым рейсовым автобусом. Мороз поутру был жутким, и даже 10-минутная дорога в автобусе не отогрела меня. В себя я пришел в бане. Надо же познавать непознанное! Время было не самое посещаемое, так что мы мылись впятером. До московских люксовых заведений подобного рода лучшей местной бане было так же далеко, как мне до столицы верхом на Ростике — обшарпанные стены и только один душ. Я первый раз в жизни воспользовался услугами шайки. Душем, оказалось, мне вообще не положено пользоваться. Это была лишь прерогатива „дедов“. Юра со Стасом стояли под душем вдвоем, слегка друг друга подталкивая. Я помнил свою клятву и посмотрел на сержантов в костюме Адама только для того, чтобы понять устройство душа. Тело Стаса было идеальным — то, что доктор прописал. Я вспомнил, что я его ненавижу, и, слегка задержавшись на лобке Юры, скромно отвел взгляд. Ничего особо интересного там не было. Еще хуже дела обстояли у Вовика (тут я вспомнил про лупу, купленную в Минске и оставленную в наследство Ёжику). Но подумать, что все сержанты на одно лицо, я не успел, ибо вспомнил Антона из Печей. Воспоминания захлестнули обе мои головы. Та, что повыше, понимала, что так нельзя, и я повернулся ко всем задом.

Зато передом к Ростику. Он в это время намыливал свою елдёнку, которая постепенно увеличивалась, превращаясь в третью ногу. Ребята привыкли к подобному действу и не обращали никакого внимания на мастурбацию при помощи мочалки и мыла. Третья нога выглядела аппетитно. Вот если бы она была отдельно от хозяина, я б к ней приложился устами. А так, в сочетании с владельцем… Фу! Нет, ни за что на свете! Загоравшаяся было эрекция потухла. Юра рассмешил всех, сказав, что весь ум ушел туда. Ростик откровенно обиделся, надулся, и этим лишь вызвал новый прилив хохота. Прибежал прапорщик, решивший, что издеваются надо мной. Увидев, что центром всеобщего внимания был Ростик, удалился. К этому он уже успел привыкнуть. Ростика презирали, часто открыто. И не только сержанты. Больше всего доставалось ему за то, что он женат и у него есть двухлетняя дочка. Никак его облик не вязался с обликом отца семейства. Мне было жаль его тогда. Стоял, растерянный. Третья нога от обиды перестала быть таковой. Помывка постепенно подходила к концу. Уже вытираясь, я случайно нагнулся и увидел на пальцах ноги что-то красное. Вспомнив Печи, решил, что это грибок. Подошел к прапорщику и вежливо попросил, чтобы он особо не буйствовал, ибо я опять заболел. Шутка не удалась — „прапор“ моментально сменил маску на массивной физиономии. Я осекся и рассказал о своем подозрении. „Подумаешь, болезнь!“ — облегченно вздохнул близнец Мордоворота. Обещания сразу вылечить не сдержал, лишь пообещал принести мазь после обеда. Хорошее мое настроение как ветром сдуло. Неприятность всё-таки. И где я эту гадость мог подцепить? Наверно, в неврологии. Там можно поймать всё — от глюков до мандавошек.

На утреннем построении я увидел знакомые всё лица, которые иногда снились в Минске, вызывая по ночам обильное холодное потовыделение. Мойдодыр ничуть не изменился со вчерашнего вечера. Походка выдала его, и я узнал своего командира, как только он показался из штаба. Парадом заправлял невысокого роста подполковник, которого я видел впервые. Стас мне шепнул, что это зам командира по технической части, и что он называется Стенем. Я было подумал, что это кличка на белорусском языке, но когда тот рапортовал Мойдодыру, понял, что это его фамилия. Мойдодыр, в тридцатитысячный раз прослушав, что солдаты и офицеры построены, убедился, что это соответствует действительности. И опять мне потребовался переводчик, чтобы понять, по ком звонит колокол. Речь командира была грозной. Вовик перевел, что ничего страшного не случилось: дядя отдает нас в распоряжение Стеню. „Хорошо это или плохо?“ — пустился я в рассуждения вслух. „Скоро узнаешь“, — почему-то радостно прошипел Юра. Стень нас отведет в парк, а там мы будем работать. Что конкретно предстоит делать, никто из присутствовавших в строю не расслышал.

Речь Стеня, когда тот распределял роли в спектакле „Луна-парк“, была более убедительной. Во всяком случае, разборчивой. Но я назло им ничего не понял. Было холодно, и Мойдодыр не стал надругаться над ставшими синими от мороза солдатами и бывшими всегда фиолетовыми от спиртного офицерами и прапорщиками. Так называемый развод под предводительством Мойдодыра, в кооперации со „Стень инкорпорейтед лимитед“ и при прямом участии „Деда Мороза, Ветра энд компани“ был благополучно и без жертв завершен. Стень повел нас в парк собственной персоной. Дорога вела через частный сектор. Парк машин нашей и соседней части завершал собой архитектурный ансамбль пригородов Волковыска. Дальше, за парком, был лес, переходящий в лысые холмы. Те, в свою очередь, когда-то заканчивались, передавая эстафету лесу. Те тоже. А те обратно — и так без конца. Дорога была недолгой — минут десять. Пару раз на нашем пути попались местные жители, для которых солдаты уже стали неотъемлемой частью родного пейзажа. Каждый день, примерно в одно и то же время, они поднимались в гору в свой парк, с тем, чтобы в половине первого возвестить шаркающими шагами о наступлении обеда.

Аналогия с „Луна-парком“ возникла у меня еще летом, когда я нещадно боролся с травкой, пробивавшейся сквозь асфальт. Тогда мне верилось, что всего этого я больше никогда не увижу, и всё воспринималось с улыбкой. Сейчас же „Луна-парк“ предстал предо мною во всей красе: повсюду валялись обломки машин, двигателей и прочей ерунды. Очистить парк было невозможно по причине неподъемности хлама, список которого здесь приведен далеко не полностью. На территории парка располагалось десять наших ангаров с машинами, и еще пара зданий принадлежала соседям. Некоторые из ангаров не открывались годами, в других работа кипела каждый день. Прапорщики что-то ремонтировали, затем это „что-то“ ломалось, они опять ремонтировали, борясь и со сроком годности машин, и с предыдущими собственными ошибками. Оно опять ломалось, и прапорщики нисколько не стеснялись нас, когда пытались объяснить друг другу, почему машина не работает. Я жадно впитывал новые для меня слова из местного лексикона, надеясь употребить их в случае угрозы моему самолюбию. Пока же всё было мирно. Стень, увидев, что нам нечего делать, махнул рукой и оставил Юру за старшего. На его вопрос, а что, собственно, нам делать, Стень еще раз махнул рукой.

Это называлось парко-хозяйственным днем. Первая часть, „парко-“, запомнилась лишь сидением в кочегарке и моим отказом идти в магазин. А Ростик на что? Да и не знаю я, где это. Мне на самом деле не хотелось есть, несмотря на то, что завтрак у химиков был попросту несъедобным. Подумать только, еще сутки назад меня одолевали совсем иные заботы! Интересно, как там ребята? Бадма, наверно, вслух ненавидит Зубенко. А может, и нет, лукавый сын Востока. Может, это он всё подстроил, потому что работы на двоих осталось немного? И он мог не отличаться от других неблагодарных полковников. А я-то, дура, до последнего торчала у его кабинета!.. И как я мог так унизиться? Нет, надо было уходить с высоко поднятой головой. „И по шее бы не надавали“, — мелькнула последняя мысль перед тем, как я, сидя в теплой кочегарке, заснул, опершись щекой на задницу похрапывавшего Вовчика.