Кожное отделение, куда я иногда наведывался к своим друзьям, было самым обшарпанным из тех, которые я видел за всё время службы. Казалось, гонорейные частицы и бледные трепонемы летали по воздуху, оседая на облезлых стенах. Я не завидовал Мишке с Серёжкой, даже жалел их. А им — хоть бы хны. По ночам веселились от созерцания необычного аттракциона: больные на кожу и органы солдатики по простыням затаскивали на третий (!) этаж местных шлюх. А те хороши! Лезли, как чемпионки Белоруссии по акробатике или спортивной гимнастике. Ладно, „венеры“ не боялись — испугались хотя бы высоты! Но нет: когда спереди свербит, всё нипочем — по себе знаю. Но у меня, в отличие от них, свербело сзади.

Прямо перед ноябрьскими праздниками кому-то взбрело в голову проверить мне мозги. Есть такая чудная вещь, как энцефалограмма, когда твою голову опутывают проводами, а потом сажают в темную комнату и иногда ослепляют резким ярким светом. А беспристрастные приборы записывают, как ты на всё это реагируешь. Вроде бы и сделать с собой ничего нельзя, ибо даже в темноте ощущаешь, что ты у медсестры как на ладони. Так-то оно так, но я подложил в тапочек канцелярскую кнопку. В темной комнате, сидя в кресле, я периодически нажимал на кнопку ногой. Было больно, зато потом я узнал, что приборы зарегистрировали довольно большие отклонения в работе мозга. Искренне до сих пор надеюсь, что это было только из-за кнопки.

В праздники нам работать запретили. Это, как и у священников, большой грех. Я не ходил ни на какие фильмы типа крутого боевика „Ленин в 1918 году“, три дня спал, иногда навещал кожное отделение и пару раз забегал к „лорикам“. Сашка был озабочен соседством с „афганцами“. Их большой партией привезли в соседнее отделение. По ночам они буйствовали, ставя на уши ЛОР и пару близлежащих отделений. Несколько раз вызывали солдат из комендатуры, дабы утихомирить дебоширов, привезенных в госпиталь для реабилитации. Главный „подарочек“ начальству госпиталя „афганцы“ приготовили аккурат в ночь на 7-е ноября. Они забили до смерти парня, который был виноват перед ними лишь тем, что не служил в Афганистане. Еще нескольких молодых солдат перевели в челюстную хирургию — понятно, с какими травмами. Пришлось „афганцев“ изолировать, выставив круглосуточную охрану. Но вопли, мало похожие на человеческие звуки, были слышны еще не одну ночь.

Как всегда, Бадма или что-то упустил, или не захотел сделать. Я не успел еще проснуться, когда меня обрадовали, сказав, что сегодня за мной должны приехать. Я — к казаху: а как же обмороки, плохая энцефалограмма?! Он ничего не знает, но по сосудистой части я практически здоров. Ну вот, не зря говорил я себе, что знаю, насколько у этих козлов развито чувство признательности! Я — скорее к Мишке, чтобы он поговорил с Бадмой. Он возвращается со страшным известием: узбека сегодня не будет. В классе началась паника, разжигаемая мной. На счастье, Мишка вспоминает про другого полковника — зама по лечебной части. Мы ласково называли его Костиком. В свое время я оказал ему пару услуг, и хотя и здесь рассчитывать на признательность особо не стоило, надежда появилась. Костик был у себя в кабинете и без труда меня вспомнил. Я нажаловался на потомка Чингисхана и отсутствие Бадмы. „Ладно, приведешь ко мне своего сопровождающего“. Костик вскоре увольнялся по старости, так что мой вопрос для него был не первой важности, и он без особого риска для себя мог его решить. Только бы сопровождающий не опоздал, а то Костик может уйти домой или просто забыть! Нет, оказалось, помнил. За мной пришла алкоголического вида санитарка из неврологии. Уже минут пятнадцать я лежал в палате для небуйных.

Мой прапорщик с трудом нашел меня. Этот за мной еще не приезжал. Вид у него какой-то деревенский — даже форма не может скрыть явно не городской налет. Ростом намного ниже меня. Я разговаривал сидя, находясь с ним на одном уровне. Он никак не мог понять, почему меня выписали, а я не тороплюсь собираться. „Пойдем, объясню“, — и поволок его к Костику. Подойдя к двери штаба, он спросил, куда мы идем. Я пальцем указал на вывеску, и он удивленно замолк. Постучавшись одним пальцем, я назвал Костика по имени-отчеству и испросил разрешения войти. Вытянувшись в струнку при виде живого (еще) полковника, мой прапорщик начал громко представляться. Костик указал ему на стул, а мне — на дверь. Через минут пять ничего не понимающий в этой жизни прапорщик выскочил из кабинета, пожелал мне скорейшего выздоровления и пулей вылетел за территорию госпиталя. Смеясь, мы вчетвером наблюдали из окон класса за его быстрой семенящей походкой.

В неврологии больше всего мне нравились очень высокие потолки. Здание было двухэтажным и старым. На первом этаже — неврология, на втором — лётная экспертиза. Меньше всего мне понравился лечащий врач — майор Зубенко. Он разговаривал со мной с пренебрежением, могу даже сказать, с ненавистью. Блатных не любил. Я уже успел отвыкнуть от такого обращения. Надо было срочно приструнить его очередным обмороком. Я решил приурочить его к годовщине своей службы, 26-му ноября, то есть через десять дней. Пока же меня больше беспокоило положение Мишки.

Начальник штаба так и не смог простить ему надругательства с икрой. В госпиталь посыпались запросы, суть которых сводилась к тому, что за это продолжительное время пациент должен либо умереть, либо выздороветь. В запросах содержались намеки на экспуатацию госпитальным начальством труда больных в собственных целях. Бадма ходил злой, постоянно ругая каких-то там майоришек из провинции, возомнивших о себе невесть что. Но угроза чего-то плохого типа выписки над Мишкой висела. Я предложил ему кофе — не чашечку для поднятия тонуса, а пару литров — для поднятия давления. Учитывая его гипертонию, моя идея должна была сработать. И точно: через пару дней Бадма утром сообщил, что с Мишкой случился гипертонический криз — сейчас лежит почти бездыханный.

Но, вопреки нашим ожиданиям, зримого эффекта это не дало. Ровнехонько под годовщину моей службы Мишку выписали, правда, с заверениями, что скоро опять положат в кардиологию. Даже Бадма ничего не мог, вернее, боялся сделать — угроза поставить вопрос об эксплуатации труда больных солдат на партийном собрании сделала свое дело. Провожали Мишку весело. Правда, без песен и плясок, зато с водкой и шутками. Я сказал, что через пару недель я буду самым старшим по сроку лежания, на что Мишка съязвил, что не успею. Ну разве что домой уеду — всё-таки еще одна комиссия впереди.