— Вы сами не собираетесь на канал в ближайшее время?

— Нет. У меня иная задача. Надо как-то компенсировать расходы, брошенные на тот, Главный Туркменский канал.

— А что, разве есть такая возможность? — удивляюсь я.

— А почему же нет! Вот сотрудница наша, Надежда Григорьевна Шевченко, тоже гидрогеолог, отыскала в районе озера Ясхан большой запас пресной воды. Когда трассу Главного прокладывали, отыскали ясханскую линзу. Теперь решили мы поднять эти пресные воды и снабдить питьевой водой запад Туркмении. По этой причине, собственно, я и нахожусь сегодня в Ашхабаде. Приехал в Совмин просить дополнительных средств на буровые работы. Только вы — никому ни слова. Инкогнито. Узнает мое начальство, тревогу забьют. У них на учете каждая копейка. Но и нам нельзя бросать начатое. Ясхан — это миллионы кубов свежей питьевой воды! Ясно, Природин?

— Ясно, Караш Николаевич. Молодец вы, честное слово. Размах у вас настоящий!

— Ну что ж, спасибо, хоть вы похвалили, — смеется он. — А то одни тумаки со всех сторон сыплются.

Он провожает меня до ворот.

— Встретимся еще, — говорю я.

— Да уж, конечно, встретимся, — подхватывает он. — Перекрестков на пути много. Желаю вам всяческих удач...

Уезжаю поздно вечером. В одиннадцать тридцать. Маму уговорил, чтобы не ходила на вокзал. Не люблю, когда меня провожают: почему-то чувствую себя маленьким ребенком. В общем, с мамой простился дома, а отец поехал со мной. Он не слишком назойлив.

— Ближе к Чары держись. Это настоящий друг, каких больше не сыщешь, — напутствует отец.

— Само собой, — соглашаюсь я.

— Жаль, Бодряшкин умер. Вот был человек. Но ты к Валуеву Алексею зайди. Он инженер на хлопкоочистительном. Привет от меня передай. Ханамову привет, если в обкоме будешь.

— Хорошо, — бодро отвечаю я.

— А то, что ты говорил, будто о Полторацком стихи хочешь написать — это похвально. Это могучий человечище был!

Но вот звенит в третий раз колокол. Поезд вздрагивает. Отец неловко обнимает меня и подталкивает к вагону.

В Мары поезд прибывает в шесть утра. Слишком рано. Не станешь же искать дом Чары в такую рань! С вокзала иду в гостиницу. Она рядом. Возле железнодорожной столовой. Мест, как всегда, нет. Сонная дежурная, толстая курносая женщина, машет на нас рукой: тише, мол, не видите — люди спят! Показываю командировочное удостоверение. ЦК комсомола должен был забронировать мне место.

— Природин? — тихо спрашивает толстуха.

— Он самый.

— Ступайте в тридцать третий. На второй этаж. Возьмите вот ключ.

Номер двухместный, но отдан мне одному, поскольку предстоит здесь не только ночевать, но и работать. Вот и стол тут — письменный и даже старый чернильный прибор на нем. Телефон только в коридоре, а то бы все двадцать четыре удовольствия. В семь звоню Чары домой. Трубку берет Оля. Я узнал ее по голосу. Шучу, как прежде:

— Почему не подали карету?

— Кто это? Ненормальный какой-то...

— Вы правы, женщина. Я давно себя в этом подозреваю. Где там ваш муж Чары?

— Боже, какой знакомый голос... Марат, это ты?

— Я, конечно. Кто же еще вас может разбудить в такую рань!

— Сейчас, Марат! — обрадовано кричит Оля. Чувствую, там у них небольшой переполох. Вот и Чары:

— Здравствуй, Марат. Ты откуда звонишь?

— Из гостиницы.

— Сейчас подъеду!

Бросил трубку. Минут через двадцать входит в фойе.

— Здорово еще раз! С приездом! Бери вещи!

— У меня нет вещей...

Если скажешь, устроился в гостинице, тут же вышвырнет. А мне здесь так понравилось.

— Вот так и приехал, без чемодана? — спрашивает он еще раз, усаживая меня в вездеход,. — Неужели даже саквояж не взял?

Упорно молчу. Дома на пороге встречают Оля и Бибиджемал с внучкой. Встреча самая сердечная. Входим в комнату. Тут еще не погашена люстра. Оля в летнем безрукавном платьице, в черных кудряшках. Глаза искрятся.

— Оля, ты совсем не изменилась, — говорю ей. — И вы, Бибиджемал. Даже еще моложе стали.

— Марат, ты сладкие слова с утра принес, — говорит мать Чары, — значит, весь день хороший будет.

— Да уж дифирамбы напевать он умеет! — добавляет Оля и начинает рассматривать меня.— А вот ты изменился. Солиднее стал. И, без всяких шуток, еще симпатичнее.

— Вот кто умеет льстить! — восклицаю я. — А сама меня в дифирамбах уличает. Знаешь, Олечка, — говорю я чуть тише, — если б я был симпатичным, твоя подружка никогда бы не сбежала от меня со стариком Лалом.

Оля сразу стала серьезнее. Принялась подавать на стол. Сели мы за утренний чай. Заговорили, кто о чем, а в общем-то о том, как я живу в Ашхабаде. Оля после чая удалилась в смежную комнату, и вскоре вышла с фотокарточкой:

— Узнаешь?

На фотографии Тоня. У меня сердце зашлось при виде ее. Действительно, какая она красивая! В памяти у меня за шесть лет с того дня, как мы с ней расстались, красота ее поблекла. Но вот опять увидел я ее нежное личико, таинственно зовущий взгляд, и опять она заполнила мое существо. Я, видимо, долго не свожу с нее глаз, и Оля подсказывает: