— Кушай, потом насмотришься. Это же твое фото... Тебе она прислала.

— Мне?

Переворачиваю фотографию. На обратной стороне надпись: «Милый Марат, не забывай нашу аллею. Тоня».

И опять меня словно током прошило. Грустно стало. Оля поняла мое состояние:

— Сейчас я тебе дам ее письмо. Прочитай, поймешь многое. Правда, она просила не разглашать его, но тебе надо об этом знать... Надо.

Оля вновь уходит в другую комнату и через некоторое время возвращается с письмом.

— Читай, Марат... Только не спеши. Прочти внимательно. Мне кажется, это очень важно.

— Можно, я выйду на веранду? — спрашиваю я.

— Конечно.

Я выхожу, сажусь за дачный столик и разворачиваю Тонино письмо:

«Милая моя Олечка, наконец, получила от тебя письмо! Я так обрадовалась, что даже расплакалась. Как хорошо-то! Без тебя я не мыслю своего существования. Ты единственная, с кем я могу беседовать, о чем думаю и что хочу. Радость моя, я рада за тебя, хотя и завидую. Ты нашла свое счастье. Сейчас пишу и вижу тебя и Чары. Только не могу представить, как он выглядит в гражданской одежде. Рада, что все у вас хорошо, и скоро будет малыш. А у меня... Даже не знаю, с чего начать...

Неуютно мне, Оленька, и тоскливо. Конечно же, все время думаю о Марате. Но что поделаешь? Бывает, обстоятельства становятся сильнее грез и желаний, властно навязывают свою волю и противостоять им нет сил и возможностей.

Оленька, я тебе опишу эти обстоятельства, только ты особенно не распространяйся. Боязно все же, хотя и намечаются какие-то перемены...

Заканчиваю последний курс учебы, значусь женой ученого и пользуюсь уважением, но по-прежнему тень прошлого давит на сознание. Все время кажется: вот сейчас подойдет кто-то незнакомый и скажет: «Товарищ Глинкина, вы же высланы из Москвы? Каким образом вы снова здесь?» И Лал тоже все время предупреждает, чтобы была осторожнее, иначе могу подвести его. Он при всяком случае напоминает: я и моя мама обязаны ему жизнью. Если б не он, мы бы зачахли на далекой окраине, в Куткудукском поселке... Только я и теперь не знаю, в чем моя вина? Да и мама, непонятно, за что терпит унижение. Олечка, я тебе, кажется, рассказывала о моем отце? О том, что бросил нас? Но, оказалось, это не так. Там еще, в Куткудуке, когда зашел разговор о моем замужестве, мама открыла тайну. Отец мой - бывший сотрудник Наркомзема. Фамилия Всеволжский. И я тоже была записана на его фамилию. Это уже потом меня сделали Глинкиной, по фамилии мамы. Какой-то добрый таджик, когда мама пошла записывать в школу, посоветовал: «не называйте девочку по фамилии отца». Вот и стала я Глинкиной. А какова вина отца перед государством и народом — не знает даже мама... В общем, тень прошлого все время надо мной. Лал обещает: все будет хорошо, если мы будем вести себя тихо... Тяжко, миленькая. Знала бы ты, сколько я передумала...

Олечка, ты, конечно, можешь меня упрекнуть в том, что я так безжалостно обошлась с Маратом. Бросила, уехала — и все тут. Но если бы это было так, я прокляла бы себя! Вся и беда, что в жизни все не так просто. Ему я дала понять, что меняю любовь на благополучие, что приношу себя в жертву ради спокойствия мамы, ибо она смертельно больна. Но суть-то в другом. Я ведь никогда не говорила ему о том, что мы репрессированы. Я не могла этого сделать, потому что знала — из какой он семьи. Отец Марата — революционер, ветеран гражданской войны, очень заслуженный человек, к тому же работник ЦК. Я никогда не допускала мысли омрачить существование моего Маратки. Прошу тебя, Оленька, об этом ему ни слова. Но если вы увидите его или переписываетесь с ним, то не забывайте сказать: «Привет от Тони».

Я с трудом дочитал письмо. Меня бросало то в жар, то в холод. Боже, какое благородство со стороны Тони! Но какая роковая ошибка! Да никогда бы мой отец не встал на моем пути! Никогда бы не сказал «нет»...

Я вскакиваю из-за стола и словно помешанный мечусь по веранде. Оля, прикрыв дверь, следит за мной. Я вдруг замечаю ее, и у меня вырывается крик:

— Но почему вы мне тогда не сказали? Ни она, ни ты!

— Поверь мне, Марат, я ничего не знала, — с жалостью говорит Оля и, подумав немного, добавляет. — И Тонечку не вини... Права она. Это письмо четырехлетней давности, но Тоня и сейчас думает так же. Я часто получаю от нее письма... Не вини ее ни в чем! Не будь жестоким. Она по-прежнему любит тебя. И ты никогда не забудешь ее: она не позволит тебе этого сделать.

Я слушаю Олю и молчу. Молча отправляюсь в комнату, где сидит за столом Чары. Оля идет следом:

— И не думай об этом Лале. В конце концов он заслуживает осуждения! Марат, ты вернешь ее, если пожелаешь.

— Оля, не надо об этом.

Чары начинает хмуриться. Он занят дочкой, но все равно все слышит.

— Оля! — окликает он жену. — Пусть Марат сам решает, что ему делать. Ему видней.

— Но она моя лучшая подруга! — обиженно отзывается Оля. — Мне, думаешь, безразлична ее судьба?

Оля расстроена. Собирается на работу молча. Глаза у нее влажные от переживаний. Чары, хоть и делает вид, что его мало занимают эти разговоры, но и он — на стороне своей жены. Он еще в Ашхабаде напомнил мне о Тоне.

— С чего начнем, Марат? — спрашивает он, проводив жену. И сам себе отвечает: — А начнем мы с того, что отвезем Маечку в детский садик. Вы готовы, Мая Чарыевна? — спрашивает он трехлетнюю дочурку.

— Готова. Давно уже, — отвечает та.

— Ну, вот и молодец. Идем...

Чары говорит что-то по-туркменски матери. Биби-джемал согласно кивает. Я, конечно, понимаю, о чем речь. Речь о том, чтобы обед был праздничный. Садимся в машину. Я беру малышку на руки.

— Мы отдадим тебе ту, третью комнату, у которой окна во двор. Это самая тихая комната, — заговорил снова Чары.

— Чары, ты не беспокойся. В ЦК комсомола позаботились и мне выделили отдельный номер в гостинице.

— Что?! — кричит он возмущенно. — В гостинице?! И это говорит мой лучший друг?