Мирон тяжело вздохнул, вспоминая те счастливые времена, когда все было легко, просто и понятно. Теперь же ему предстояло действовать в одиночку. И от того, насколько хорошо он станет во всем разбираться, зависит многое в его дальнейшей судьбе. Воевода должен понять, что не сопливый юнец нагрянул к нему с ревизией, а зрелый, умудренный жизнью государственный муж.

В воздухе остро пахло горячей смолой. Мужики работали быстро, сноровисто, словно и не жаловались только что на свою косорукость. Одни закрывали каркас будущего дощаника, крепили скобами и гвоздями доски обшивки. Другие конопатили щели, третьи обмакивали квачи в смолу и обрабатывали бока и дно судна. Два бородача плели из веревок корабельные снасти.

Громко трещал и разбрасывал искры костер, над которым висел котел со смолой. Рыжий паренек с деловым видом заглядывал в него, затем закричал: «Готово!» Два дюжих мужика в кожаных рукавицах сняли котел с огня и установили рядом с дощаником.

Ветер на берегу был во сто крат злее, чем наверху, в остроге. Там от его порывов спасали стены, здесь же он дул вдоль реки, как в трубу, свистел и проникал сквозь одежду до самых костей. Мирон замерз до стука зубов. Вдобавок потекло из носа.

Воевода, заметив покрасневший нос и слезившиеся глаза царева посланника, язвительно хмыкнул про себя, но вслух произнес ласково:

– Пойдем-ка в покои, Миронушка. Уж солнце на вторую запряжку повернуло, а во рту и маковой росинки небось не бывало. Козьма Демьяныч глаголил, что ты от побудья отказался, сюды, на плотбище-де спешил.

Мирон пожал плечами. Костомаров понимающе ухмыльнулся:

– Ниче, с голоду у нас не помрешь! Счас щец горячих похлебаешь, винцом нашенским разговеешься. А то схватишь лихоманку какую, и тебе – беда, и нам несдобровать.

– Козьма сказывал, послы кыргызского князька встретиться с вами желают. Я бы хотел присутствовать, – сказал Мирон, с трудом сдерживаясь, чтобы не шмыгнуть носом, и решив не поминать о встрече в аманатской избе.

– Подождут послы, – усмехнулся воевода, – я их больше ждал.

– Государь велел с инородцами обходиться без притеснения, – нахмурился Мирон, – чтобы не обидеть данников. А за ясак подарками надобно одаривать.

Воевода посмотрел на него нежно, как на малого дитятю:

– Государь того не ведает, что на нашу ласку они лаской не отвечают. Соберешь с трудами великими по зиме ясак, вроде все хорошо, все довольны, а на душе смурным-смурно. Доглядчики да нюхачи по всей ясачной волости службу несут, и все равно беды ждем откуда угодно: на юге алтысарцы кочуют, для них кровушку пролить, что воробью чирикнуть, за Алтайскими горами – джунгары. Робят и женок в полон берут, мужиков бьют, режут, увечат. Посевы топчут, избы жгут, скот угоняют. Вот и крутимся как белка в колесе. Кому-то угождаем, кого-то пугаем, с кем-то с золота пьем. Только их клятвам верить – до зимы не доживешь. Сегодня бег через собаку прошел, с золота пил, шерт [31] принял, а завтра его конники под острогом стоят. У них это ведь не от тесноты размещения идет. А от ордынского навыка к даровщине и степному разгуляю.

Воевода махнул рукой и что-то сердито пробормотал. Мирон не разобрал ни слова, потому что его внимание привлек неказистый человечишка в армяке и войлочном колпаке. Он почти скатился с откоса. И уже от подъемного моста принялся что-то кричать и размахивать руками.

– Егорка-толмач спешит, – сказал Сытов. – Не иначе что-то стряслось!

И голова, и воевода размашисто перекрестились.

– Иван Данилыч, – задыхаясь, прокричал на подходе толмач, – вести принесли дальние лазутчики, вести жуткие…

– Что сказывают? Измена? – подступил воевода к толмачу.

Был он на две головы выше, и толмач рядом с ним совсем скукожился от страха.

– Не вели казнить, Иван Данилыч! – Губы Егорки тряслись, и он едва справлялся со словами. – Лазутчик Кешка Максюк из-под Саян-камня прибыл. Красную стрелу перехватил…

– Лихо! – пробормотал Козьма Демьяныч. – Лихо разбудили! – И снова перекрестился.

Иван Данилович гневно свел брови, фыркнул и крикнул уставщику:

– Смотри мне, чтоб к вечеру каркас доской обшили! Спущусь, самолично проверю!

Направившись к подъемному мосту, махнул рукой:

– За мной! Счас Кешку пытать буду. Чует мое сердце, большая беда идет, – и обвел взглядом Мирона, затем Козьму.

Мирон встретил его взгляд спокойно, а вот письменный голова опустил глаза долу. Знал старый выжига: коль Иван Данилыч теребит всклоченную бороду, ноздри раздувает, подобно запаленному жеребцу, то примета черная, к худу.

– Чего молчишь? – озлился на Сытова воевода. – Думаешь, отвод глаз это? Подвох какой-то?

– Не иначе, подвох! – вздохнул голова.

Мирон промолчал. Зачем болтать впустую, пока ничего не смыслишь в здешних делах? Впрочем, его мнением никто особо не интересовался.

Они поднялись в приказную избу, где их поджидал Кешка Максюк – жилистый казак лет тридцати от роду с уродливым шрамом, перечеркнувшим левую щеку от виска до подбородка. Подтянутая рубцом верхняя губа обнажала гнилые зубы, маленькие глазки суетливо бегали, но страха в них не было. Слыл Кешка отчаянным малым, а судя по тонкому ножевому шраму чуть ниже кадыка и отсутствию двух пальцев на левой руке, знал толк в драках и боевых схватках.