– Берите, берите, – закивал Козьма Демьяныч, – знатная сабелька! Харалужная! – И пояснил: – Эта местная сталь молатом называется. Точно не хуже булата!

И грозно посмотрел на кузнеца:

– Ты мне смотри! Цену не заламывай!

Кузнец хитро прищурился:

– Так бери! Не нужны мне деньги! Вижу, хороший ты человек!

– Нет, так не пойдет, – покачал головой Мирон. – Не зря говорят: не откупишься от кузнеца, он свою плату головой возьмет. Поди, знаешься с чертями?

– Чертей не знаю, – расплылся в улыбке Афоня, – а вот под горном, как наши старики сказывают, тюндюк имеется – вход в Нижний мир, где Эрлик-хан кузню раздувает, верных воинов себе кует.

– Эх, Афонька, ты ведь по зиме в «иордани» крестился, – с досадой посмотрел на него Сытов, – пошто опять своим каменюгам кланяешься?

– Ваша вера сулит вечную жизнь там, – кузнец показал на небо, – а вера предков помогает нам на земле. Разве это плохо?

Сытов буркнул что-то сердитое и потянул Мирона прочь от кузни. Князь подал кузнецу голландский гульден и прижал руку к сердцу. Тот с довольным видом оглядел золотой и прищурился: дескать, принимаю твою благодарность, но долго и внимательно смотрел вслед цареву посланнику, который, шагая по лужам, будто цапля по болоту, высоко поднимал ноги и на ходу любовно разглядывал нежданно-негаданно обретенный клинок.

Чуть дальше за кузней в мрачном закутке между двумя лабазами спрятался грязный деревянный помост, на котором вповалку сидели и лежали люди – в основном узкоглазые, скуластые степняки, закованные в цепи, которые крепились на длинной железной палке, торчавшей вертикально. Они бесстрастно взирали на царившую вокруг суету. И даже когда Мирон и Сытов подошли вплотную, казалось, не обратили на них никакого внимания.

Откуда-то сбоку, словно из-под земли, вынырнул вдруг человек с курчавой бородкой и в таком живописном наряде, что Мирон разинул рот от удивления. Подобной красоты ему еще не доводилось видеть: лазоревый атласный кафтан с серебряными нашивками, золотыми турецкими пуговками и жемчужным ожерельем на шее, снизу – бархатный полукафтан без рукавов, а под ним – гвоздичного цвета суконный зипун с голубою каймою. Все это богатство ладно сидело на широких плечах владельца и было подпоясано шелковым турецким кушаком, на котором висел огромный нож в черных кожаных ножнах, оправленных серебром. На голове – кунья шапка с бархатным верхом, на ногах красные сафьяновые сапоги.

– Барин, купи ясырку, – с нахальным видом человек подступил к Мирону, поигрывая нагайкой. – Самую красивую отдам.

И, потянувшись, ухватил за косу ближнего степняка, – оказалось, девку в шароварах и длинной рубахе, порванной на плече. Она была настолько чумазой, что красота едва бы пробилась сквозь грязь на лице. Ледяной ветер заставил ее поежиться, но безразличие на лице не уничтожил даже холод.

– Возьми, укройся. – Мирон снял епанчу и набросил ей на плечи.

Она бросила на него тусклый взгляд. Ни радости, ни благодарности. И вдруг глаза ее полыхнули ненавистью. Девушка слегка отклонилась назад и смачно плюнула ему в лицо, что-то злобно пробормотав при этом. Мирон вовремя отклонился, и плевок пришелся Сытову в бороду.

– Ах ты, волчья порода! – Голова замахнулся на девушку, но его руку перехватил человек с нагайкой.

Он хищно ощерил зубы:

– Не трожь ясырку! Помнешь, кто ее возьмет?

И, ткнув девушку кнутовищем в плечо, что-то прокричал не по-русски. Отчего пленники пришли в движение, забормотали опасливо и отодвинулись в глубь помоста.

– Смотри, Никишка, – погрозил кулаком Козьма, – будешь нахальничать, ходу в город не дам, – и стер плевок рукавом шубы.

Парень захохотал, откинув голову. Борода задралась вверх. Лет этак на двадцать пять выглядел добрый молодец, а значит, он почти ровесник Мирону.

Молодой князь и Сытов отошли от помоста.

Если бы Мирон оглянулся, то увидел бы, что Никишка стащил с ясырки епанчу и набросил себе на плечи. Но князь не оглянулся.

Голова пробормотал сердито:

– Никишка, сучий сын, черкасская порода! – и сплюнул себе под ноги. – Ишь, одежу царскую справил. Никого не боится, ни ойратов, ни мунгалов. Со всеми дружбу водит, с деревянной иглой по дорогам озорует. Только не пойман – не вор!

– Что, раскупают ясырей? – спросил Мирон.

– Раскупают, – неохотно ответил Сытов. – В Сибири отродясь крепости не водилось, но хозяева побогаче на помогу ясырей берут. Монастырь тож для служб всяких зачисляет. Но толку с них никакого. Разве что пастухи хорошие. Но так и норовят лошаденку украсть и сбежать. Вот девок часто в женки имают. Нашенских баб не хватает, а те, что есть, рожать не могут, потому как столько мужиков на них побывало, полк стрелецкий собрать можно. А девки-ясырки нарожают карымов, даже православие примут, но тож себе на уме. Наши бабы как? И чарку не прочь принять, и песню затянуть. А эти глаз от пола не оторвут, но нож в спину, вот те крест, по самую рукоять загонят. Сами видели, какого они ндрава! Что мужики, что бабы! Тьфу!

Козьма Демьяныч смачно сплюнул себе под ноги.

Мирон хмыкнул, но ничего не ответил. Грязная татарка на него впечатления не произвела. Впрочем, даже умытая она вряд ли возбудила б у него интерес. Перед глазами возникло милое голубоглазое личико в обрамлении белокурых кудряшек, выбивавшихся из-под кружевного чепца. «Эмма, Эммануила!» Мирон на мгновение закрыл глаза. Он обязательно выполнит наказ государя, получит в награду вотчину, отнятую у отца, вернет себе крестьян, которых отдали в казну, тогда и семьей можно обзаводиться…

Но мысли об оставленной в Немецкой слободе невесте разом перебили вкусные запахи. За лавками и лабазами лепились по темным закоулкам, тесня друг друга, обжорки и харчевни, в которых шла своя, разудалая жизнь. По всей округе разносились пьяные выкрики, тянуло запахами жареного мяса, свежеиспеченного хлеба и наваристых щей, отчего у Мирона засосало под ложечкой. И он уже пожалел, что отказался от кулебяки и ухи из тайменя.

Но Сытов и тут все понял без слов, направившись к бочке с квасом, и следом – к лотку с горячими пирогами. Здесь Мирон отвел душу, выпив ковш кваса и отведав пышный пирог с репой. Мир вокруг наполнился красками и совсем не печальными звуками. Мирно чирикали воробьи на кучке конского навоза, и вдруг затеяли драку, да так, что пух и перья в разные стороны полетели. На крыше хлебного лабаза нежно бормотали голуби; возле поильни фыркали лошади; звонкими голосами зазывали покупателей торговцы сбитнем и телячьим холодцом. Пробежал меж рядов здоровенный пес в безобразных лохмотьях зимней шерсти. Получил пинок и завизжал обиженно.