В принципе, история-то про одно и то же. «А я всегда, всю жизнь, всю жизнь хотела эту лампу». Так что ты всю жизнь хотела? Свободу или лампу? Всё время наша интеллигенция показывала, что она такая вот бескорыстная, скромная — ковбоечки, очки на веревочке и все прочее. А потом вдруг оказалось, что ужасно хочется, ужасно хочется эту лампу! Я имею в виду, конечно, метафору.

Я ездил в Баден-Баден и там принимающая меня фирма, которая встречает русских, «новых русских», называя одного высокоинтеллигентного политика, говорит: «О! Это замечательный человек! Замечательный! Он только за два дня нам говорит, какого цвета „роллс-ройс“ ему должны подать, чтобы он подошел в цвет его пиджака, и как именно мы должны его дальше принимать». Этот политик в эпоху Советского Союза все время твердил о том, как он интеллигентен, и уж «роллс-ройс» в цвет пиджака — это слишком много.

Я могу приводить бесконечное количество примеров потрясающего потребительского безумия, охватившего нашу элиту. Именно безумия. Не входящего ни в какие рамки. Когда вдруг оказалось, что ничего кроме материальности, кроме этой чечевичной похлебки нет. Что нет всех этих высоких идеальных ценностей. Пусть тех, что совпадают с нашими, или прямо противоположных, не важно. Их нет вообще! А что такое человек, отключенный от всего высокого? Если он подключен к очень злой энергии, энергии убийств, разрушений и прочего, то это просто машина зла. А если он ни к чему не подключен, то это такая амеба. Жадно пожирающая окружающую ее среду и не способная ни на что больше.

От того, что часть этих людей, которые отреклись от самих себя, теперь оказалась на голодном пайке, ничего не меняется. Я помню, что стоял на митинге в конце 80-х годов у гостиницы «Москва». С балкона гостиницы [ораторы] кричали что-то: «Господа! Господа!» Рядом стояла женщина в стоптанных туфлях и говорила: «Нас назвали „господа“!». Я говорю: «Милая, почему вы решили, что это вас назвали? Там, где есть господа, там есть и рабы». Она посмотрела на меня и зашипела: «Прислужник номенклатуры! В наших рядах прислужник номенклатуры!». Ей казалось, что «господа» — это она.

А в тот момент, когда оказывается сломлено чувство первородства, какое-то внутреннее ощущение верности своим идеалам, — человек превращается в раба, или в вещь, или в бесконечно манипулируемый предмет. И в этой ситуации, конечно, речь идет не о том, что он становится господином, он становится рабом. Причем именно все то, что за последние 70 лет уходило из мира: вот эта бесконечная иерархия, вот это ощущение, что господин — это господин до конца, а раб — это раб до предела — оно назад возвращается в мир. Мы читаем некие книги, в которых говорится о фактическом отказе от идеалов не только нашей революции 1917 года, но и Великой французской революции. Чего стоит такое название — «Свобода от равенства и братства»? Где-нибудь в мире это может быть сказано?

Или вот интервью с представителем довольно высоких фондов, занимающихся проблемами образования: «Ну, вы знаете, частное образование — это очень хорошая вещь, замечательная. У нас такие хорошие преподаватели, даже из Гарварда. В бизнес-школах они все учат очень правильно. Это очень высоколобые люди. Люди будут получать настоящее образование». Корреспондент говорит: «Простите, а если у него нет денег на платное образование? Что же он тогда должен делать?» Интервьюируемый смотрит на него и говорит: «Ну, это не так страшно! Потому что, знаете ли, ум и богатство находятся в положительной корреляции». То есть во взаимозависимости (поясняю тем, кто не знает этого математического понятия).

Где-нибудь в мире хоть одна сволочь может позволить себе сказать, что ум и богатство находятся в положительной корреляции? Где этот сумасшедший или хам, который [позволит себе] это говорить? Но это уже можно здесь! Потому что здесь поломанные вещи, отказавшиеся от первородства, рассматриваются, как слизь. Я знаю очень высоких либеральных политиков, которые давным-давно говорили, что «этот народ после того, как он отрекся от себя, — это воск, из которого мы будем мять все, что захотим».

Вот это ощущение вседозволенности, всевозможности («пипл хавает») опирается на какие-то конкретные вещи, на какие-то черты действительности. Нужно было все отдать, чтобы потом можно было позволить другим думать о тебе, что ты воск в руках, что из тебя можно лепить все, что угодно! И этот другой имеет право так думать, потому что произошло это отречение, произошло это падение, произошел этот отказ от себя. Он произошел.

А дальше наступает ад. А ад на то и ад, чтобы установить в нем абсолютную иерархию господства. Не относительную, а абсолютную. Россия в этом смысле становится местом для очень скверного и очень опасного эксперимента. Слабым звеном в цепи гуманизма. В цепи понимания того, что сильный-то должен помогать слабому. В цепи сострадания. В цепи солидарности. В конечном итоге, в цепи великой христианской культуры. Великой культуры, в которой человек человеку — брат. Не волк.

Нет! «Это все ахинея!». Думали, что откажутся только от идеалов, которые прославлялись последние 70 лет. Так не бывает. Когда начинается такой отказ — то дальше, как говорили в армии: «Копать отсюда и до обеда». До беспредела. Следующий горизонт — христианство. В том понимании, в каком Христос пришел к бедным, пришел к обездоленным и сказал, что в каком-то смысле все равны. Или даже: «И последние станут первыми». Значит, какие-то бедные обладают некими прерогативами по отношению к богатым.

Теперь все, что говорилось в этом отношении и уравнивало людей, — отменяется, и отменяется именно здесь. Сначала слова о положительной корреляции между богатством и умом. А потом — новая система образования. И все кричат: «Боже мой! Что же это такое! Как же это, что так мало предметов бесплатных! Как же? К чему готовят наших детей?». Как к чему? К жизни рабов, в лучшем случае. Или ненужных людей. Потому что очень широко обсуждается и другое. Обсуждается фраза Тэтчер о том, что тут нужно, я уже не помню, 30 миллионов человек. «Нет, 40! Что Вы, 30 маловато. А может 50?» — «Нет, ну что вы, коллега! 50 — многовато».