— Что такого смешного?

— Вообще-то это не смешно…

— Что не смешно?

Как тут объяснишь? Все просто, но невероятно. За ужином она причислила меня к злодеям, когда я сказал ей, что служил в армии. Теперь же этот коротконогий монстр сделался ее кумиром лишь потому, что когда-то у него была власть. Хоумленд, насилие, алчность, грязные политические игры и пустопорожние титулы — все это для нее ничего не значит. В мире черно-белой этики, в мире Лоуренса, власть никогда не бывает стопроцентно неправедной.

— Ничего, — сказал я.

В машине мы молчали, глядя прямо перед собой на приближающиеся городские огни. Съехав с холма, вновь оказались среди пустынных улиц и ветшающих зданий. Притормозив у заведения Мамы, я замешкался, обмирая от неопределенности: наше безмолвие — неутешительный финал или многообещающее начало? Обернувшись к ней, я моментально понял все. Она обернулась ко мне синхронно. Наши горячие губы слились. Но даже в этот момент — прежде чем мы поднялись по лестнице и оказались в комнате с жесткой, узкой кроватью — нас неотступно сопровождало эхо минувшего вечера. Во тьме мы были вдвоем — но не наедине.

Вернувшись ночью в больницу, я увидел его в окне ординаторской. Он сидел за столом. Дежурил. Он не мог не услышать, как я подъехал, но так и не выглянул из окна. И я тоже не зашел к нему в ординаторскую.

Чувства вины я в тот момент не ощущал. Оно пришло позже. Моя совесть просыпалась неспешно, как из черного семени проклевывается росток. Считайте меня извращенцем, но тогда, той ночью, я ощущал, что стал к Лоуренсу ближе, сдержал уговор — некое соглашение, словно бы заключенное между нами, где Занеле отводилась роль второго плана.

Я увиделся с ним наутро, когда он пришел с дежурства. Он был усталый, поникший, но отсыпаться не стал. Побрился, принял душ, переоделся в чистое. И лишь после этого спросил — небрежно, словно бы между прочим, — как прошел вчерашний вечер.

— Нормально. Мы посидели у Мамы, поужинали. Ничего из ряда вон выходящего.

— Большое спасибо, что выручили, Фрэнк. Вы настоящий друг.

Сам не знаю, что заставило меня умолчать о Бригадном Генерале, ведь эта часть вечера меня ничем не компрометировала. Но чуть позже, увидев ее с Лоуренсом — она уже собиралась в обратный путь, — я осознал: она тоже не рассказала ему о Генерале. Странно, но факт: наше вчерашнее соитие, спровоцированное взаимной обидой, вело свою историю от запретного сада на холме.

— Спасибо за компанию, — сказала Занеле, протянув мне руку. — Приятно было познакомиться.

До чего же чопорно! До чего любезно! Нейтральное выражение лица. Бесстрастная маска. Руку я пожал, но в глаза ей смотреть избегал — как и она мне. Когда она уезжала, провожать не вышел — нашел себе занятие в ординаторской.

Лоуренс ее проводил. И через пять минут вернулся, задумчивый, чем-то обеспокоенный. Впрочем, я подметил, что он периодически на меня косится. Мне мерещилось, что у меня на лбу написано: «Измена». Но я сохранял безмятежное, невинное выражение лица. История с Клаудией научила меня скрывать предательство.

К тому времени, как наступил вечер, я понял, чего мне больше всего хочется. Я сел в машину и поехал через весь город на дальнюю окраину, к таксофону. Я мог бы позвонить с какого-нибудь другого таксофона или просто из больницы, но мне хотелось услышать ее голос именно в этой одинокой будке, стоящей на самом краю обитаемого мира.

— Не знаю, зачем я звоню, — сказал я.

— Кто говорит?

— Оглянись назад. Теоретически нас еще связывают узы брака.

— Фрэнк? О Господи, Фрэнк!

Она произнесла эту фразу с такой радостью, что на миг мне показалось: все еще будет.

— Карен, — сказал я. — Я о тебе думал.

— Я тоже о тебе думала, Фрэнк. Надо же, какое совпадение! Я собиралась тебе звонить. Сообщить, что договор готов. Можешь приехать и подписать.

Моя голова была забита совсем другими мыслями, и лишь через несколько секунд я смекнул: она имеет в виду договор о разводе. Документ, закрепляющий расторжение нашего брака.

— Понял, — сказал я. — Значит, ты хочешь, чтобы я приехал?

— Фрэнк, я тебя не о слишком многом прошу, верно? Через семь-то лет?! Другие люди умудряются все уладить, не сбегая черт-те куда. Боже ж ты мой!

Ее жалобный голос, преобразованный телефоном в электрические колебания, добирался ко мне из тьмы. Из прошлого. Телефонная будка, в которой я стоял, находилась на посыпанной гравием обочине последнего шоссе, на краю светлого мира. В одном шаге от меня начинались буш и тьма. Мне была отчетливо видна сплошная стена зубчатых листьев, слышно тихое поскрипывание в толще этой стены: ветер, трепет веток, стрекот насекомых. Я сказал: