— Ключарев!.. — раздается голос Бусичкина, он просовывает голову в дверь кабинета.

— Иду, иду.

А это уже на неделе. Строгая хронология тут не существенна, но дня три или четыре прошло. Вечером. Дома. Жена Ключарева: «Я все-таки не могу поверить, не верю!» — решается позвонить Наташе Гусаровой. Сердечко Майи уже помягчело и отошло. Ключарев не вмешивается: звони... Майя начинает исподволь. Она спрашивает, не помнит ли Наташа, где, в каком месте был куплен когда-то Дениске костюмчик. «Мы с тобой вместе покупали, Наташа. Не помнишь ли, в каком это было магазине?» — «Не помню». И Наташа Гусарова, едва извинившись, бросает трубку, как раз когда Майя открыла рот для следующей фразы.

Ключарев смеется:

— Разрыв стал фактом, уже подтвержденным. Ссора на много лет. Повесть об Иване Ивановиче с Иваном Никифоровичем. — И еще, добавляя в голос нежности: — Бедненькая. И как же она не вспомнила, где находится ваш любимый магазин?.. Ай-яй-яй.

— Не юродствуй.

— Бедняжки. Получается, что теперь вы обе не помните, где продают детские костюмы.

Ключарев смеется, но то, что подтачивало, — подтачивает. И как ни верти, а с каждым часом и с каждым днем становится понятнее, что чего-то своего и близкого лишился. По своей воле или по чужой — не о том речь. Лишился. Привычек лишился. Новогодних и других вечеров в компании. Телефонных звонков. Тех самых, и, конечно, лучших, разговоров по телефону, когда просто треплешься с человеком давно знакомым, болтаешь, не подбирая слов, — и тем отдыхаешь. И конечно, Володик Зарубин. И Логиновы. Все это незаметно стало частью жизни. Лишился, а, собственно, ради чего — чего ради?

То есть надо бы объяснение. Себе самому ответ. Вот именно. Он, Ключарев, не какой-то там глобальный мыслитель, ему вполне хватило бы простенького, пусть даже старомодного ответа, дескать, претерпел ради Справедливости. То есть на этом слове он бы вполне сам с собой примирился. И даже не нужно пышности и заглавной буквы. Он бы примирился на простой, на скромненькой — просто справедливости.

Да ведь и тут натяжка. Ведь и простая-то справедливость тут не стреляет. Ведь еще в том телефонном разговоре с Наташей Гусаровой среди прочего Ключарев, и он это хорошо помнит, сказал:

— Наташа, — сказал он ей, — ну что толку в моем положительном отзыве? Ну, допустим, дам я отзыв (я не дам, но допустим). А что дальше?

— А дальше пусть тебя не волнует.

— Да оно, разумеется, не волнует, а все же интересно.

Наташа усмехнулась:

— А дальше кто-то представит к публикации. А дальше опубликуем. А дальше подберем хорошего оппонента. — И она уже с открытой злостью бросила: — Что еще беспокоит твою совесть?

— И он защитит диссертацию?

— Можешь в этом не сомневаться.

Оно, конечно, не так просто, но ведь верно и вне сомнений то, что вместо Ключарева найдут кого-нибудь еще. Он тут же вспомнил двух людей, которые тоже (по профилю работы) могли бы дать отзыв, — они не так сильно дружили с Наташей, но все же дружили, бывали у нее. Вот любому из них и дадут на отзыв. И все равно однажды это дерьмо защитится хоть так, хоть этак. И при чем здесь справедливость? Пусть даже с самой маленькой буквы — в чем она? Уж ради нее, ради этой-то, которая с самой маленькой буквы, куда полезнее поднять пьянчугу на улице. Или отдать часть зарплаты какой-нибудь бедной старухе. Но Ключарев хорошо знает, что не поднимает он пьяных на улице, да и бедные старушки могут излишне не обольщаться. Ответа нет. Еще немного, и мысль Ключарева тонет и гаснет в слишком общей постановке старинных вопросов о Добре и Зле.

И уже другой вечер, но тоже на этой неделе... Ссора с женой. Ссора на ровном месте, из ничего. Вот, дескать, и вечер выдался свободным, а пойти некуда — и все почему? — потому что он, Ключарев, поссорился с Наташей Гусаровой. Ну хорошо, пусть не поссорился, но поладить не сумел, это ведь факт.

— Действительно, — говорит Ключарев. — Действительно, маху я дал. Не захотел дерьмо выдать за прекрасную работу.

— Не впадай в геройство, — говорит жена. — Слышишь. Ненавижу впадающих в геройство. Особенно геройствующих уже задним числом, когда им крыть нечем!

— Почему же нечем?

— Потому что это дерьмо, как ты сам сказал, все равно защитится.

— Но может быть, существует инстинктивная справедливость. Есть я, человек по фамилии Ключарев, — и, соответственно моему инстинкту, есть моя справедливость...

— Ах, личная? твоя?.. А я не знала, что бывает личная справедливость.

— Ну, если ее и нет, то ее не хитро выдумать. Наконец оба обессиленно замолкают. Теорией не придешь к миру. Выдохлись, но не помирились.

— Ладно, — говорит Ключарев, улыбаясь и добрея. — Ладно тебе, старушка. — И после паузы добавляет: — А мы к сестре Анечке сходим. Не убивайся.

— Опять к сестре? Надоело! — взрывается Майя.

И уж тут Ключарев на время не слушает (отключиться — как уши заткнуть), потому что в эту минуту Майя говорит о его, Ключарева, сестре бог знает что. Бранится и наговаривает. Женская нелогичность, в сущности, и есть такие вот вспышки. В раскате эмоции Майя выдает фразу за фразой, прямо чеканка, блистательные перлы озлобленности (разумеется, о сестре Анечке она всего этого не думает и, напомни ей завтра, — удивится). Раньше Ключарев не умел такое выслушивать. Не понимал, даже спорил. Но теперь — дудки! Дыхание глубины. Многолетний опыт брака. Заслуженный опыт. При случае передать молодым... Но иронию он, понятно, сдерживает, он выжидает.