Егор Дмитриевич сказал ещё, что всю зиму держали Маню вместе с оленухами, только Тася Сакеева выделяла её среди других: то морковку поднесёт, то кусочек булки, то приласкает оленушку, то песню ей споёт.

Весной Маня сама ушла из стада к Тасе, и с ней почти не расставалась. А когда Тасю послали на выставку, Егор Дмитриевич поселил Маню в загончи-ке возле дома и виделся с ней каждый день. Если же Маня пряталась со своим оленёнком в траве, он вызывал её песней.

— Спойте же, Егор Дмитриевич! — попросил я.

Старик сложил рупором ладони вокруг рта и запел. Это была алтайская колыбельная. Я слыхал её не раз — тягучая и такая ласковая, что её может петь только добрая, любящая мать над кроваткой своего ребёнка:

Было как-то странно, что такую песню поёт старик. Егор Дмитриевич понял, что я удивлён, и сказал:

— К этой песне Маню приучила Сакеева. На старости пришлось и мне её выучить, вот и пою, что знаю.

Кузнецов спел второй куплет, и над зелёной щёткой камышей поднялась ушастая головка на тонкой и длинной шее.

— Ну, иди, Маня, иди! Мы ждём тебя! — ласково подзывал старик оленуху.

Маня вскочила, легко выбросила из травы ножку с острым копытцем, на ходу подхватила одну былинку, другую. Она не торопилась: ведь где-то рядом, в траве, лежал её малыш. Когда же Маня прошла под лиственницей, на её жёлтую пятнистую шубку пригоршнями посыпались сквозь крону блики солнца. И даже трудно было понять, где там Манины пятна, где яркие солнечные пятачки.

Она подошла, встала рядом, и я увидел себя в её добрых, очень больших глазах, как в зеркале. Взяв с ладони Егора Дмитриевича кусочек ржаного хлеба с солью, она своим же следом ушла через ручей, окуная на ходу чёрный нос в траву.

— А её малыша нельзя посмотреть? — спросил я.

— Это тайна! Её тайна! — Егор Дмитриевич кивнул в сторону Мани, которая уже отошла в дальний угол огороженной поляны. — У каждого есть тайна, даже у нашей Мани. Пусть она эту тайну бережёт, и не будем ей мешать.

— Что же получается, Егор Дмитриевич? — удивился я. — Значит, чужой глаз всё же вредит?

Он погладил усы, подумал и глянул на меня с хитрым прищуром глаз:

— А кто его знает? Одно могу сказать: без глазу-то лучше. Риск пли не риск, а у Мани должен быть ладный, здоровый олешек. И чего на него глядеть? Вот невидаль! А я поведу от Мани и её семьи совсем ручных оленей. Глядишь, зверь будет домашний, уход за ним простой, пастухам — радость… Мечтаю так и не хочу свою мечту рушить. Извиняйте!..

Когда олени-самцы живут на воле, они каждый год сбрасывают окостеневшие рога. Это бывает ранней весной. Летом рога вырастают вновь и к осени опять становятся крепкими, как камень. Только на правой и левой развилке рогов появляется ещё по одному отростку. По этим отросткам и можно определить, сколько лет прожил на свете красавец рогаль.

К середине лета рога бывают мягкими: они наливаются кровью. На тонкой их кожице растут защитные волосики, короткие, как ворсинки, серые и мягкие. Такие рога называются пантами. И если их срезать, оленю не будет вреда, а людям — польза: мы получим очень ценное лекарство — пантокрин. Для этого и разводят пятнистых оленей на фермах.

Егор Дмитриевич показал мне, по какой огороженной узкой дорожке гонят из широкого и поместительного загона рогалей, у которых хотят срезать панты.

Оленя отбивают от стада и направляют в этот узкий коридор. Коридор закрывают скользящим щитом. Щит легко передвигается на роликах и прижимает рогаля к станку.

Перед станком — весы. Оленя взвешивают и толкают в станок, похожий на небольшую клетушку.

Как только олень зайдёт в станок, пол провалится, а боковые доски, поставленные наискосок и обитые брезентом, подхватят, сдавят зверя с боков. И повиснет он в воздухе: так делают, чтобы он не упирался ногами в пол и не брыкался.

На спину оленя прыгнет человек, чтобы зверь плотнее висел в тисках, не двигался. Потом верхняя половинка передней двери в станке откроется, голова оленя высунется наружу, а его шею прижмут к дуге и прихватят ремнями.

Егор Дмитриевич или его помощник быстро срежет панты пилой-ножовкой и присыплет надрез сухими квасцами: остановит кровь.

Потом дверь откроют настежь, пол поднимут, и рогаль с обезумевшими от страха глазами вихрем улетит в загон.

— Рассказал я вам много, а вся операция длится три — четыре минуты. После срезки пантов олешки быстро поправляются и даже крепнут: кровь, что была предназначена для питания рогов, поступает в тело зверя… Оставайтесь до утра, у меня на завтра пять пантачей подготовлено, — предложил Егор Дмитриевич.