Появилась облачность. Она быстро понижалась. Тов. Леваневский набрал высоту, и машина шла выше облаков. Перед выходом из района Колючинской губы пилот вновь пробил облачность, и мы увидели берег Чукотского полуострова. Вблизи был мыс Онман. Но здесь неожиданно для нас начался снежный шторм. Облачность быстро опускалась вниз и почти вплотную прижала самолет к торошенным льдам. Видимость исчезла. Неожиданно перед несущейся с огромной скоростью машиной выросла скала.

Казалось, самолет неминуемо врежется в почти отвесную каменную стену. Но Леваневский показал свое самообладание и виртуозность в обращении со стальной птицей: в одно мгновенье самолет почти вертикально пронесся над скалой, едва не коснувшись лыжами торчащих на ее вершине каменных зубцов. Через несколько минут почти в точности повторяется та же картина, и пилот с такой же честью выходит из нового испытания.

Итти дальше бреющим полетом невозможно. Необходимо пробиться вверх. Самолет начинает быстро набирать высоту. Вот 1 000 метров. В окно видно, как над землей повис густой туман. На высоте 1500 метров молочно-белый туман попрежнему окружает самолет. В некоторые моменты он сгущается настолько, что концы крыльев самолета видны только силуэтом. На высоте 2 000 метров к густому туману присоединяется снежный шторм. Моментами налетают шквалы дождя. В облаках — ни одного просвета. Наблюдая в боковое окно, я замечаю, как начинают блестеть крылья самолета. Это — обледенение. Пока я пишу об этом лаконическую записку пилоту, слой льда на крыльях уже не менее сантиметра, а через несколько минут этот слой достигает на нижней поверхности крыльев трех сантиметров.

Сидя в кабине, я чувствую начавшуюся борьбу пилота с оледеневшей машиной. Она потеряла обтекаемость и вслед за этим начала терять скорость. Вентиляционные трубки покрылись льдом. Правильное биение мотора нарушилось. Машина начала проваливаться. С этого момента началась борьба летчика за жизнь трех человек, которых Арктика повидимому решила включить в число своих многочисленных жертв.

Напряжение все более и более увеличивалось. Каждое мгновенье машина готова сорваться в штопор и с огромной высоты врезаться в лежащие под ней скалы. Но пилот умело выправляет машину и ставит ее в нормальное положение. Это повторяется регулярно каждые три-четыре минуты. Наше падение было уже определившимся.

Сидевший рядом со мной механик Армстидт решил привязать себя ремнями. В самый последний момент, перед тем как застегнуть пряжку ремней, он взглянул мне в глаза. В ответ на его взгляд я улыбнулся — улыбнулся потому, что, видя искусство нашего пилота, я верил в то, что, несмотря на падение, мы останемся в живых. В первое мгновенье в глазах Армстидта я увидел огромное удивление. Немая сцена продолжалась. Я почувствовал, как моя вера в пилота передается моему товарищу.

Прошло несколько минут, и на его лице — веселая улыбка. Он бросил ремни, так и не застегнув их, махнул рукой и, нагнувшись к моему уху, крикнул:

— О'кей!

Планируя, пилоту удалось вывести машину из области скал, и мы оказались над прибрежным льдом. Вдоль берега шла узкая полоска сравнительно ровного льда. На этой полоске и произошел первый удар, после которого машина взмыла вверх. Ударом снесло правую лыжу. Пилот выбил оледеневшее стекло своей кабины, привел машину на ту же площадку, вторым ударом снес левую лыжу и после этого, выключив мотор, бросил машину на фюзеляж таким образом, что она скользнула по небольшой ледяной площадке.

Раздался треск. В боковое окно я заметил летящие куски и ждал, когда машина ударится в торос.

Но этого не случилось. Машина остановилась, не долетев до торошенных льдов. Механик и я были невредимы. Обернувшись к пилоту, мы увидели его наклоненным над штурвалом в мертвой, неподвижной позе. На мои первые окрики пилот не отозвался. Только когда я его встряхнул, он вздрогнул и медленно повернулся к нам лицом. По правой щеке от глаза у него текла густая струйка крови, убегая за воротник кожаной тужурки. Вдвоем мы помогли выйти Леваневскому из кабины. Он пошатывался и еле держался на ногах. Сознание, потерянное в момент последнего удара, возвращалось к нему медленно. Механик ходил вокруг машины и каждый раз, поровнявшись с Леваневским, хлопал его по плечу и произносил только одну фразу: „Вери, вери гуд, пайлот!" (Очень, очень хорошо, пилот!)

Я залил йодом рану Леваневского и забинтовал ее кусками белья. На берегу, недалеко от самолета, стояла одинокая чукотская юрта, но у нее помощи мы не нашли. Объяснившись с мальчиком-чукчей рисунками, я узнал, что недалеко от юрты расположено чукотское селение.

Оставив Леваневского и Армстидта у самолета, я пошел на поиски этого селения. Через два часа я уже имел две упряжки собак, на которых скоро вернулся к самолету и перевез в селение Леваневского.

У Леваневского быстро поднималась температура. Итти ночью на собаках в Ванкарем, до которого оставалось около 30 миль, с раненым товарищем я не решился, и только на следующий день, когда Леваневский почувствовал себя лучше, утром мы направились в Ванкарем на собаках. Теперь мы могли не опасаться, что разобьемся о скалы, однако оледенеть мы могли не хуже, чем на самолете. Лучшие собаки были до нас мобилизованы на перевозку горючего на базу в Ванкареме; поэтому собаки, на которых мы шли, оставляли желать лучшего.

Как бы то ни было, вечером мы добрались до Ванкарема. Здесь я нашел председателя чрезвычайной тройки т. Петрова, члена тройки т. Небольсина и радиста т. Силова, падающего от усталости, так как нагрузки ему хватало часто на целые сутки. Чрезвычайной тройкой в Ванкареме уже были созданы аэродром, годный для приемки самолетов, любой системы и мощности, а также база горючего и сосредоточены достаточные запасы продовольствия для приема челюскинцев. Накануне моего приезда по распоряжению тройки вышла партия на собаках в тундру для заготовки оленьего мяса. Зная местные условия, я ясно видел, сколько трудов и энергии потребовалось от тройки для создания ванкаремской базы.