Шрифт:
— Вот это-то как раз и непонятно,— уклонился от прямого ответа Платон Иннокентьевич.
— Платон Иннокентьевич, а что нам делать с этими монетами? — поспешил спросить Сережа.
— Сейчас решим,— снова принялся рассматривать одну за другой монеты археолог. —1842, 1835, 1849... Пусть это будет вкладом в ваш школьный музей.
— А вам это не нужно? — спросил Вася.
— Нет. Нам не нужно. И Сережин пергамент школьному музею не нужен. Хоть документ это интересный, крепкий. Из такого хоть мячи делай.
Попозже Сережа, выбрав время, когда Платон Иннокентьевич был один, принялся расспрашивать археолога о том, как и почему был зарыт этот клад неподалеку от дуба — «памятника природы районного значения».
— Есть разные теории о том, почему люди зарывали клады,— сказал археолог.— Некоторые ученые считают, что это делали при нападении противника, при пожаре. Но, по-видимому, это неверно. При пожаре, при нападении человек не успел бы так аккуратно сложить свои ценности, вынести их, зарыть, заровнять землю. Очевидно, в действительности, как правило, это были деньги, спрятанные на черный день. В людях всегда жил страх перед завтрашним днем. И одного материального благополучия, наверное, недостаточно, чтоб избавиться от этого страха. Тут нужно, чтоб за спиной человека стояло могучее и гуманное государственное устройство.
Сережа вспомнил деда Матвея и подумал о том, что, наверное, даже и этого недостаточно.
— Понятно,— сказал Сережа.— Но ведь там и на два рубля не набралось мелочи. Что же это был за человек, что оставил себе на черный день эти копейки?
— Ну, представь себе ваше село сто — сто пятьдесят лет тому назад. Глушь, зимой волки забегают, и ими пугают детей. Нищета такая, что статистики, которые вели здесь обследование, записали: в селе Бульбы тараканов нашли только в четырех хатах. В остальных они не держались — нечем было кормиться. Даже крошек не было. При таком убожестве деньги, которые вы откопали, не казались жалкими грошами. Их могла годами собирать какая-нибудь крепостная семья. А скорее всего, это был странник, нищий, и спрятал он свое сокровище от лихих людей. Старый дуб и тогда уже был памятным местом.
— Нищий — это я понимаю,— согласился Сережа.— Но почему семнадцать шагов от дуба?
— А почему ты выбрал семнадцать шагов?
— Не знаю. Наверно, чтоб подальше от корней.
— Вот и он не хотел натолкнуться на корни. К тому же есть такое старое наблюдение: когда лгут, чаще всего называют нечетное число.
— Платон Иннокентьевич,— помолчав, спросил Сережа,— а когда кладовщик сказал, что за часть эту к машине, за бендикс, просят семнадцать рублей... вы знали, что он врет?
— Знал, Сережа.
— Почему же вы не сказали этого ему в глаза?
— Ты прав, Сережа. Но иногда очень трудно сказать человеку в глаза, что он лжет. Особенно если ты нуждаешься в его услугах.
А случай с кладом, найденным Васей недалеко от дуба — «памятника природы районного значения», сразу же стал историей, которую начинают словами «у нас в селе».
3. Инопланетянин
...В своем прозрачном голубоватом скафандре, в золотистом комбинезоне из какого-то неземного, похожего на мех материала, с многочисленными глазами и шестью руками Ин уже не казался Сереже таким странным и чужим, как вначале.
— Спрашивай,— сказал он голосом Виктора Матвеевича, и в голосе звучала улыбка.— «Бабушка, бабушка, почему у тебя такие большие глаза?»— «Для того, чтобы лучше тебя видеть». Как в вашей сказке о Красной Шапочке.
— Ты знаешь эту сказку? — удивился Сережа.
— Знаю. Я уже много о вас знаю.
Тихий и мелодичный голос Виктора Матвеевича Сережа отличил бы и среди тысячи голосов. Его уже не было, и на сельском кладбище медленно оседала земля на его могиле, а голос его звучал.
— Ты бессмертен? — нерешительно спросил Сережа.— Или вы тоже когда-нибудь умираете? Как мы?
— Умираем,— ответил Ин.— И в этом справедливость природы. Все разумные существа должны обладать совестью. А совесть требует от разумных существ, чтоб они помнили, что им еще предстоит умереть. Чтоб они жили так, словно каждый их день — последний. Перед лицом предстоящей смерти разумные существа не станут кривить душой и постараются жить так, чтобы поменьше жалеть о сделанном плохом и несделанном хорошем.
— И все равно, – возразил Сережа,— в смерти, особенно ранней, есть что-то жестокое, что-то глубоко несправедливое.
— Может быть,— согласился Ин.— Но мы умираем совсем по-другому, чем у вас на Земле. Мы доживаем до полного расцвета. По земным масштабам это примерно лет до семидесяти, а потом идет такое же медленное, как рост, развитие в обратном направлении. Мы становимся все моложе, меньше, пока не превращаемся в ту изначальную клетку, в тот ген, с которого мы начинались. А гены, как ты знаешь, не гибнут. Они передаются.
— Здорово,— уважительно сказал Сережа.— А другие существа, кроме вас, животные какие-нибудь или растения, есть на вашей планете?