Дейхане с пешнями, с кольями, ходили меж кибиток, вокруг стойбищ скота, всюду щупали, ковыряли землю. Ашир топал своими тяжелыми ботинками возле столба Мелекуша. И как ни толст был слой земли над ямой, скоро он нашел место, где яма ответила гулом. Вокруг него столпились люди. Десятки рук взялись за лопаты.

Тогда Халназар не выдержал. Кое-как освободив руки, он схватил кривую палку и с криком кинулся на людей. В слепой ярости он не думал о последствиях, — вместе с зерном, казалось ему, уходила и его душа. Когда он занес палку над головой Артыка, Ашир перехватил его сзади поперек туловища и бросил на землю, вдобавок ударив его еще по заду своим тяжелым солдатским ботинком.

Подбежавшего на помощь Халназару Мавы связали веревкой. Мехинли бросилась к нему с плачем, но он шепнул ей несколько слов, и она успокоилась. Женщины потащили в сторону Халназара и Мавы, причитая, как по покойникам. Атайры-гелин неожиданно вцепилась Аширу в лицо. Не помня себя, Ашир и ее круто ударил оземь.

Черкез отвел Ашира в сторону и сказал:

— Что ты делаешь! Хочешь, чтобы она выкинула? Кто будет отвечать за невинную кровь?

Атайры-гелин вдруг вскочила на ноги и схватилась за палку, выпавшую из рук Халназара. Подоспевшие женщины пытались остановить ее, но она расшвыряла их и с яростью настоящей фаланги ринулась на Ашира.

В конце концов пришлось связать и ее.

Ашир посмотрел на яму, раскопанную уже шагов на семь в окружности, и улыбнулся:

— И это — тоже революция!

Опухшее от голода лицо Гандыма несколько оживилось.

— Какова молодушка, — паучок! — подмигнул он Аширу.

Его страшный смех раскатился по ряду байских кибиток, ударил в уши Халназару, лежавшему на постели. Услышав его, бай вздрогнул и закрылся с головой одеялом. Теперь он окончательно забыл о своей двустволке. Но Атайры-гелин, как только ее развязали, снова начала рваться наружу, и женщины, чтобы удержать ее в кибитке, вынуждены были закрыть дверь на засов.

Мехинли, прикрывая рот яшмаком, освободила Мавы от веревок. Прячась за нее, Мавы потихоньку юркнул за кибитку. Черкез заметил это и крикнул Аширу:

— Мавы убежал! Как бы он не привел джигитов Эзиза!

Ашир успокоил Черкеза:

— Не трогайте его, это свой парень... А вот фаланга здорово меня поцарапала. — И он погладил ладонью щеку, разодранную острыми ногтями Атайры-гелин.

Артык пошутил:

— Ну, пропал! Яд разольется по телу — смерть!

Когда яма была разрыта, глаза дейхан заблестели, как у детей. У всех проснулся давний, неутоленный голод. Со всего аула сбежались женщины, дети. К яме протянулось множество рук с мешками, с чувалами. Гандым прибежал с женой и дочкой, принес две торбы и два самых больших чувала.

— Артык, не забывай, — сказал он, дрожа от нетерпенья, — мне с Халназара помимо этого причитается! Артык похлопал его по плечу:

— Дядюшка Гандым, не волнуйся! Кто ж не знает, что бай ограбил тебя? Ты получишь две доли!

Всю ответственность за дележ Артык взял на себя и сам стал руководить раздачей зерна. Дележ походил на праздник. В полном порядке, без всякого шума и ссор, каждый получал свою долю.

Халназар лежал в кибитке, прислушивался к ликующим голосам и изнемогал от мучительных дум. Он рассчитывал за каждый батман этой пшеницы получить по верблюду, за каждый пуд — по ковру. Он думал нажиться в этом голодном году, чтобы в следующем сравняться богатством с Артыном-ходжайном, собирался открыть в городе магазин, построить хлопковый завод, пустить мельницу. И вот богатство уходит из рук. Уж не до завода тут; хорошо, если удастся вернуть зерно в будущем году пуд за пуд, батман за батман. Чтобы записать в книгу, кто сколько взял, Халназар послал за Мамедвели-ходжой. Но того нигде не нашли.

И тогда Халназар не выдержал, — встал, кряхтя и охая, взял в руки длинную тонкую палку, нож и пришел к яме. Он знал в лицо всех жителей аула и мог не записывать их имен. Надрезами на палке он стал только отмечать, сколько выгружалось из ямы зерна.

Пшеницу делили большим ведром. Артык сыпал зерно в мешок, Ашир считал. Сначала на каждую кибитку давали по двадцать ведер, а где большая семья — по двадцать пять. Когда в мешки Гандыма посыпалось янтарное зерно, ему показалось, что сама река счастья потекла к нему. Его опухшее лицо засияло, безжизненные глаза засверкали.

— Жена! — крикнул он своей Биби. — Хвати об землю ступу вместе со жмыхом, с которым вошла в мой дом нищета! Да здравствует Халназар-бай!..

Смех Гандыма спутал Халназара. Он не знал — то ли он не отметил долю Гандыма, то ли сделал вчетверо больше надрезов. А Гандыму было все равно: пусть Халназар испещрит своими зарубками хоть все жерди своей кибитки! Его восьмилетняя девочка, та самая, которую когда-то здесь, у стойла Мелекуша, Халназар толкнул так, что она ткнулась лицом в пыль, бодро тащила теперь, несмотря на слабость, полную торбу пшеницы в свою кибитку. Тогда бай даже не видел, как уходила она вся в слезах, теперь же он провожал ее злобным взглядом.

Артык не взял себе доли, решив: «Меред прокормит семью, а я как-нибудь перебьюсь». Но когда очередь дошла до Ашира, он распорядился насыпать ему лишних двадцать ведер пшеницы, как особо нуждающемуся дейханину, вернувшемуся с тыловых работ. Никто против этого не возражал.

Яма оказалась глубокой, глубже, чем в рост человека. Из нее выгребли пшеницы около шестидесяти верблюжьих вьюков. Голодающим досталось столько, что должно было хватить до весны. Особо нуждающимся досыпали по два-три ведра. Ашир вспомнил обещание, данное Мавы, и шепнул об этом Артыку. Остаток пшеницы — двадцать пять ведер — Артык велел насыпать в чувалы и отставить в сторону.