Некоторое время Эзиз колебался. Ему казалось, что кого бы он ни упустил из рук — Артыка или Халназара, — это нанесет ему большой ущерб. А между тем надо было выбирать кого-то из них. И Эзиз мысленно взвешивал того и другого, прежде чем прийти к окончательному решению.

— Артык, — заговорил он голосом, в котором еще слышалось раздражение, — дружба бывает прочна, когда друзья советуются и действуют в согласии. Я не променяю тебя на сотню таких, как Халназар. Но раз ты пока еще не понимаешь моей политики, то постарайся хотя бы понять мое положение. Если в следующий раз ты опять вздумаешь затеять такое дело, — предупреди меня. Тогда я не окажусь в неловком положении, и у меня не будет оснований упрекать тебя. А сейчас — что будут говорить про меня в народе? Скажут, что Эзиз-хан в жестокости превзошел царя, ограбил своего же советника...

— Так могут говорить только четыре-пять баев, а народ будет тебе благодарен.

— Ты больше моего бываешь в народе, — может быть, это и верно. И все же надо действовать осторожней.

— Эзиз-хан, здесь все ясно: пусть обижен один бай, зато сто семей бедняков спасено от голодной смерти!

Эзиз задумался, и вдруг его осенила мысль: «Если уж делать выбор в пользу Артыка, то глупо останавливаться на полдороге. Этот своевольный упрямец, пожалуй, прав: ценою временного недовольства одного бая можно купить преданность сотен людей. Бай успеет еще вернуть свое сторицей, а сейчас важнее всего сплотить под своей властью голодных людей».

И Эзиз, подняв голову, обратился к Артыку:

— Возьми десятка два своих джигитов, поедешь со мной.

Услышав обычный приказ, Артык понял, что гроза миновала.

В сопровождении Артыка и двух десятков его джигитов Эзиз-хан проехал по главной улице города. В конце ее виднелась большая толпа. Указывая на нее, Артык сказал:

— Вот смотри, Эзиз-хан, если хочешь знать горе народа. Это толкучка.

Дул холодный, пронизывающий ветер. На толкучку падали неверные блики солнца, лучи которого с трудом пробивались сквозь тяжелые тучи. Среди скопища людей не было почти ни одного человека, не придавленного нищетой: кругом виднелись только лохмотья, едва прикрывающие наготу. Все ежились от холода и еле двигались от истощения. Вещи, которые продавали и покупали на этом базаре, не стоили и ломаного гроша. Голодные дейхане бродили тут же, среди городской бедноты. Они хлынули в город, чтобы не умереть с голоду, в надежде найти пропитание для себя и для своих детей.

Прямо среди улицы горели костры, на таганах стояли котлы с обломанными краями. В них на кунжутном масле поджаривалось почерневшее тощее мясо. Горьковатый дым и тошнотворная вонь носились в воздухе, по люди вдыхали этот отвратительный чад с таким наслаждением, словно это был запах плова. Вокруг котлов толпились голодные. Истекая слюной, с завистью смотрели они на счастливцев, которые грызли жесткое, жилистое мясо. Иные, не выдержав соблазна, выхватывали мясо из рук продавцов и убегали. Продавцы бросались за ними вдогонку, поднимался шум, крики. И не было никого, кто бы смотрел за порядком, предупреждал драки, поминутно возникавшие между голодными людьми. Среди торговцев, хозяев котлов сновали поставщики мяса — такие же люди в лохмотьях. Завернув в чекмень свой подозрительный товар, они ходили от котла к котлу, предлагая жесткую ляжку без признаков жира, голову или ребра. И никого не интересовало, какое это мясо — баранье, собачье или ослиное.

Женщины словно потеряли стыд. И старые и молодые, сбросив яшмаки, бродили по базару с открытыми лицами. Никто не заглядывался даже на молодых, — одни кости торчали из их лохмотьев.

Продавцы кричали:

— Вот жирное мясо! Вот сладкая баранина! Подходи!

Худой, с темным, измученным лицом и всклокоченной бородой мужчина долго бродил среди котлов, жадно заглядывая в них. Временами он приценивался к мясу, но, по-видимому, только для вида: вряд ли в его дырявом кармане нашелся бы грош. Рот его судорожно открывался и закрывался. Теряя рассудок, он пошарил в карманах, оглянулся по сторонам. Вдруг, выхватив из котла кусок мяса и даже не пытаясь бежать, он тут же стал рвать его зубами. Владелец котла с криком набросился на него, пытаясь вырвать украденный кусок. Но худые руки цепко держали добычу. Торговец принялся избивать несчастного, сбил его с ног, а тот все продолжал грызть мясо. Толпа молча смотрела, как мучил торговец свою жертву, и не нашлось ни одного человека, который вступился бы за несчастного. Были и такие, которых развлекала эта схватка, как грызня собак. Они хохотали и подзуживали того и другого.

Артык не мог этого вынести. Он въехал в толпу, схватил за плечо торговца и гневно крикнул:

— Где твоя совесть? Этот бедняга потерял образ человеческий, он на краю могилы.

Избитый продолжал лежать, не выпуская из рук кости, и хотя на ней уже ничего не осталось, обсасывал ее со всех сторон. Наконец, он пришел в себя и понял, что у него нашелся защитник. Отбросив кость, он сел, страдальческими глазами посмотрел на Артыка, потом на владельца котла и, опустив голову, тихо заплакал. Глаза его оставались сухими, но все тело дергалось от глухих рыданий.

Артык узнал нищего: это был тот самый дейханин, который приходил к Халназару, когда бай угощал пловом Артына-ходжайна.

«Как голод обессиливает человека», — с волнением думал он, глядя на рыдающего дейханина. Нащупав в кармане несколько керенок, он спрыгнул с коня, помог нищему подняться на ноги и, сунув ему в руку деньги, сказал:

— Не падай духом, брат. Сдержи себя, будь мужественным!

С ненавистью взглянул он на торговца, учинившего расправу над голодным, и одним пинком ноги опрокинул его котел — масло, шипя, залило раскаленные угли. Затем обернулся и крикнул своему начальнику:

— Эзиз-хан! Ты видишь, как страдает народ. У таких, как Халназар-бай, надо отобрать все добро, а самих предать смерти!

От этих слов толпа, до тех пор, казалось, совершенно безучастная ко всему, словно очнулась. Послышался грозный рев. В нем слышались и жалобы и угрозы отчаяния. Послышались отдельные выкрики, вопли женщин:

— Погибает народ!

— Дети мрут, Эзиз-хан!

— Хлеба нет! Накорми народ, Эзиз-хан!

В эти минуту, прислушиваясь к грозному реву толпы, Артык совсем забыл об Эзизе. Тот сам напомнил о себе, сказав медленно и громко: