— Молочник!

— А?

— Твой папа ударил по лицу твою маму? Верно это?

— Верно. Ударил.

— Ты его стукнул, верно?

— Верно.

— И никто тебе за это спасибо не сказал. Верно?

— Точно. Снова верно.

— Ни мать, ни сестры, а отец тем паче.

— Он тем паче. Верно.

— Разозлился и намылил тебе холку будь здоров.

— Верно. Хотя нет. Нет. Он…

— Он по-хорошему поговорил с тобой?

— Точно!

— Объяснил все, что и как.

— Ага.

— Насчет причины — почему он ее ударил.

— Угу.

— И оказалось, речь идет о каких-то давнишних делах? Все началось, когда тебя еще на свете не было?

— Точно! Ты мудрейший из темнокожих. Надо бы в Оксфордский университет сообщить, какое юное дарование объявилось у нас в городе.

— А тебе-то вовсе ни к чему, чтобы он выкладывал все эти давние секреты, не имеющие отношения к тебе, не говоря уж о том, что помочь ты все равно ничем не можешь.

— Суть изложена совершенно верно, Гитара Бэйнс, доктор философии.

— Но все-таки он тебя растревожил?

— Стой, я подумаю. — Молочник закрыл глаза и попытался подпереть ладонью подбородок, но это оказалось невыполнимым. Он слишком уж энергично старался напиться как можно скорей. — Точно. Растревожил. Пока мы шли сюда, мне было не по себе. Не знаю я, Гитара. — Он вдруг стал очень серьезен, на лице появилось застывшее, напряженное выражение, как у человека, который старается удержаться, чтобы его не вырвало… или чтобы не расплакаться.

— Забудь об этом, друг. Что он ни наговорил тебе — забудь.

— Я надеюсь, мне это удастся. Я правда надеюсь.

— Слушай, малый, люди ой-ой как чудят. Особенно мы, негры. Карты нам сданы паршивые, и, стремясь не выйти из игры — только для того, чтобы нас не вышибли ни из игры, ни из жизни, — мы чудим. Мы не можем иначе. Не можем не обижать друг друга. Почему — сами не знаем. Только вот что: близко к сердцу этого не принимай и на других не переваливай. Поломай над этим делом мозги, но, если не сможешь понять, выброси все из головы и будь мужчиной.

— Не знаю я, Гитара. Понимаешь, очень уж меня все это завертело.

— А ты не поддавайся. Или сделай так, чтобы все вертелось, как тебе удобно. Вспомни Тилла. Ведь и его завертело. А сейчас о нем передают по радио в вечерних известиях.

— Ну, он псих.

— Нет, совсем не псих. Молодой он, но не псих.

— Кому какое дело, спал он с белой девкой или нет? Подумаешь, достижение, с ними всякий может переспать. Нашел чем хвастаться. Кого это волнует?

— Белых подонков.

— Значит, они еще психовее его.

— Конечно. Только они живые психи, а он мертвый.

— Ладно, ну его куда подальше, Тилла. Думать сейчас нужно обо мне.

— Я тебя правильно понял друг?

— Вообще да. Но я не то хотел сказать. Я…

— Что же с тобой случилось? Тебе не нравится твое имя?

— Да. — Молочник прислонился головой к задней стенке кабинки. — Да, мне не нравится мое имя.

— Дай-ка я скажу тебе одну вещь, детка. Негры получают имена как придется, и точно так же они получают все. Как придется.

Глаза Молочника застлал туман, и речь его стала туманной.

— А почему мы не можем получить все как положено?

— Нам именно так и положено — как придется. Пошли. Я отведу тебя домой.

— Нет. Не могу я идти домой.

— Домой не пойдешь? А куда же?

— Можно я переночую у тебя?

— Брось, ну ты же знаешь, как я живу. Одному из нас придется спать на полу. К тому же…

— Я лягу на полу.

— К тому же ко мне может заявиться подружка.

— Без дураков?

— Без дураков. Вставай, пошли.

— Я не пойду домой. Ты меня слышишь, Гитара?

— Так мне что, тебя к Агари отвести? — Гитара поманил официантку.

— К Агари. Да… да. Солнышко мое, Агарь. Хотел бы я знать ее имя.

— Ты его только что сказал.

— Я фамилию имел в виду. Как фамилия ее панаши?

— Спроси у Ребы. — Гитара уплатил по счету и помог Молочнику дойти до двери. Па улице за это время стало ветрено, похолодало. Гитара съежился и энергично задвигал руками, чтобы согреться.