Остановка в пустыне
вернуться

Бродский Иосиф Александрович
Шрифт:
XI
Пусть теперь кружит, как пчелы ульев, по общим орбитам столов и стульев кресло твое по ночной столовой. Клеймо — не позор, а основа новой астрономии, что — перейдем на шепот — подтверждает армейско-тюремный опыт: заклейменные вещи — источник твердых взглядов на мир у живых и мертвых. Так что мне не взирать, как в подобны лица, на похожие кресла с тоской Улисса.
XII
Я — не сборщик реликвий. Подумай, если эта речь длинновата, что речь о кресле только повод проникнуть в другие сферы. Ибо от всякой великой веры остаются, как правило, только мощи. Так суди же о силе любви, коль вещи те, к которым ты прикоснулась ныне, превращаю — при жизни твоей — в святыни. Посмотри: доказуют такие нравы не величье певца, но его державы.
XIII
Русский орел, потеряв корону, напоминает сейчас ворону. Его, горделивый недавно, клекот теперь превратился в картавый рокот. Это — старость орлов или — голос страсти, обернувшийся следствием, эхом власти. И любовная песня — немногим тише. Любовь — имперское чувство. Ты же такова, что Россия, к своей удаче, говорить не может с тобой иначе.
XIV
Кресло стоит и вбирает теплый воздух прихожей. В стояк за каплей падает капля из крана. Скромно стрекочет будильник под лампой. Ровно падает свет на пустые стены и на цветы у окна, чьи тени стремятся за раму продлить квартиру. И вместе все создает картину того в этот миг — и вдали, и возле — как было до нас. И как будет после.
XV
Доброй ночи тебе, да и мне — не бденья. Доброй ночи стране моей для сведенья личных счетов со мной пожелай оттуда, где, посредством верст или просто чуда, ты превратишься в почтовый адрес. Деревья шумят за окном, и абрис крыш представляет границу суток… В неподвижном теле порой рассудок открывает в руке, как в печи, заслонку. И перо за тобою бежит в догонку.
XVI
Не догонит!.. Поелику ты — как облак. То есть, облик девы, конечно, облик души для мужчины. Не так ли, Муза? В этом причины и смерть союза. Ибо души — бесплотны. Ну что ж, тем дальше ты от меня. Не догонит!.. Дай же на прощание руку. На том спасибо. Величава наша разлука, ибо навсегда расстаемся. Смолкает цитра. Навсегда — не слово, а вправду цифра, чьи нули, когда мы зарастем травою, перекроют эпоху и век с лихвою. 1967

ГОРБУНОВ И ГОРЧАКОВ

I. Горбунов и Горчаков

«Ну, что тебе приснилось, Горбунов?» «Да, собственно, лисички». «Снова?» «Снова». «Ха-ха, ты насмешил меня, нет слов». «А я не вижу ничего смешного. Врач говорит: основа всех основ — нормальный сон». «Да ничего дурного я не хотел… хоть сон того, не нов». «А что попишешь, если нет иного?» «Мы, ленинградцы, видим столько снов, а ты никак из этого, грибного, не вырвешься». «Скажи мне, Горчаков, а что вам, ленинградцам, часто снится?» «Да как когда… Концерты, лес смычков. Проспекты, переулки. Просто лица. (Сны состоят как будто из клочков.) Нева, мосты. А иногда — страница, и я ее читаю без очков! (Их отбирает перед сном сестрица.)» «Да, этот сон сильней моих зрачков!» «Ну что ты? Часто снится и больница». «Не нужно жизни. Знай себе смотри. Вот это сон! И вправду день не нужен. Такому сну мешает свет зари. И как, должно быть, злишься ты, разбужен… Проклятие, Мицкевич! Не ори!.. Держу пари, что я проспал бы ужин». «Порой мне также снятся снегири. Порой ребенок прыгает по лужам. И это — я…» «Ну что ж ты, говори. Чего ты смолк?» «Я, кажется, простужен. Тебе зачем все это?» «Просто так». «Ну вот, я говорю, мне снится детство. Мы с пацанами лезем на чердак. И снится старость. Никуда не деться от старости… Какой-то кавардак: старик, мальчишка…» «Грустное соседство». «Ну, Горбунов, какой же ты простак! Ведь эти сновиденья только средство ночь провести поинтересней». «Как?!» «Чтоб ночью дня порастрясти наследство». «Ты говоришь «наследство»? Вот те на! Позволь, я обращусь к тебе с вопросом: а как же старость? Старость не видна. Когда ж это ты был седоволосым?» «Зачем хрипит Бабанов у окна? Зачем Мицкевич вертится под носом? На что же нам фантазия дана? И вот воображеньем, как насосом, я втягиваю старость в царство сна». «Но, Горчаков, тогда прости, не ты, не ты себе приснишься». «Истуканов тебе подобных просто ждут Кресты, и там не выпускают из стаканов! А кто ж мне снится? Что молчишь? В кусты?» «Гор-кевич. В лучшем случае, Гор-банов». «Ты спятил, Горбунов!» «Твои черты, их — седина; таких самообманов полно и наяву до тошноты». «Ходить тебе в пижаме без карманов». «Да я и так в пижаме без кальсон». «Порой мне снится печка, головешки…» «Да, Горчаков, вот это сон так сон! Проспекты, разговоры. Просто вещи. Рояль, поющий скрипке в унисон. И женщины. И, может, что похлеще». «Вчера мне снился стол на шесть персон». «А сны твои — они бывают вещи? Иль попросту все мчится колесом?» «Да как сказать; те — вещи, те — зловещи». «Фрейд говорит, что каждый — пленник снов». «Мне говорили: каждый — раб привычки. Ты ничего не спутал, Горбунов?» «Да нет, я даже помню вид странички». «А Фрейд не врет?» «Ну, мало ли врунов… Но вот, допустим, хочется клубнички…» «То самое, в штанах?» «И без штанов. А снится, что клюют тебя синички. Сны откровенней всех говорунов». «А как же, Горбунов, твои лисички?» «Мои лисички — те же острова. (Да и растут лисички островками.) Проспекты те же, улочки, слова. Мы говорим, как правило, рывками. Подобно тишине, меж них — трава. Но можно прикоснуться к ним руками! Отсюда их обширные права, и кажутся они мне поплавками, которые несет в себе Нева того, что у меня под башмаками». «Так, значит, ты одни из рыбаков, которые способны бесконечно взирать на положенье поплавков, не правда ли?» «Пока что безупречно». «А в сумерках конструкции крючков прикидывать за ужином беспечно?» «И прятать по карманам червячков!» «Боюсь, что ты застрянешь здесь навечно». «Ты хочешь огорчить меня?» «Конечно. На то я, как известно, Горчаков».

II. Горбунов и Горчаков

«Ты ужинал?» «Да, миска киселя и овощи». «Ну, все повеселее. А что снаружи?» «Звездные поля». «Смотрю, в тебе замашки Галилея». «Вторая половина февраля отмечена уходом Водолея, и Рыбы водворяются, суля, что скоро будет в реках потеплее». «А что земля?» «Что, собственно, земля?» «Ну, что внизу?» «Больничная аллея». «Да, знаешь, ты действительно готов. Ты метишь, как я чувствую, в Ньютоны. На буйном тоже некий Хомутов — кругом галдеж, блевотина и стоны — твердит: я — Гамильтон, и я здоров; а сам храпит, как наши харитоны». «Шло при Петре строительство портов, и наезжали разные тевтоны. Фамилии нам стоили трудов. Возможно, Хомутовы — Гамильтоны». «Натоплено, а чувствую озноб». «Напрасно ты к окошку прислонился». «Из-за твоих сверкающих зазноб». «Ну что же, убедился?» «Усомнился. Я вижу лишь аллею и сугроб». «Вон Водолей с кувшином наклонился». «Нам телескоп иметь здесь хорошо б». «Да, хорошо б». «И ты б угомонился». «Что?! Телескоп?! На кой мне телескоп!» «Ну, Горбунов, чего ты взбеленился?» «С ногами на постель мою ты влез. Я думаю, что мог бы потрудиться снять шлепанцы». «Но холодно мне без, без шлепанцев. Не следует сердиться. Я зябну потому, что интерес к сырым лисичкам в памяти гнездится». «Не снился Фрейду этакий прогресс! Прогресса же не следует стыдиться: приснится активисту мокрый лес, а пассивист способен простудиться». «Лисички не безвредны, и, по мне, они враги душевному здоровью. Ты ценишь их?» «С любовью наравне». «А что ты понимаешь под любовью?» «Разлуку с одиночеством». «Вполне?» «Возможность наклониться к изголовью и к жизни прикоснуться в тишине дыханием, руками или бровью…» «На что ты там уставился в окне?» «Само сопротивленье суесловью». «Не дашь ли ты мне яблока?» «Лови». «Ну, что твои лисички-невелички?» «Я думаю обычно о любви всегда, когда смотрю я на лисички. Не знаю где — в уме или в крови, — но чувствуешь подобье переклички». «Привычка и нормальное, увы, стремление рассудка к обезличке». «То область рук. А в сфере головы — отсутствие какой-либо привычки». «И, стало быть, во сне, когда темно, ты грезишь о лисичках?» «Постоянно». «Вернее, о любви?» «Ну все равно. По-твоему, наверно, это странно?» «Не странно, а, по-моему, грешно. Грешно и, как мне думается, срамно! Чему ты улыбаешься?» «Смешно». «Не дашь ли ты мне яблока?» «Я дам, но понять тебе лисичек не дано». «Лисички — это, знаешь, полигамно. Вот! Я тебя разделал под орех! Есть горечь в горчаковской укоризне!» «Зачем ты говоришь, что это грех? Грех — то, что наказуемо при жизни. А как накажешь, если стрелы всех страданий жизни собрались, как в призме, в моей груди? Мне мнится без помех грядущее». «Мы, стало быть, на тризне присутствуем?» «И, стало быть, мой смех сегодня говорит об оптимизме». «А Страшный Суд?» «А он — движенье вспять, в воспоминанья. Как в кинокартине. Да что там Апокалипсис! Лишь пять, пять месяцев в какой-нибудь пустыне. А я пол-жизни протрубил и спать с лисичками мне хочется отныне. Я помню то, куда мне отступать от Огненного Ангела Твердыни…» «Боль сокрушит гордыню». «Ни на пядь; боль напитала дерево гордыни». «Ты, значит, не боишься темноты?» «В ней есть ориентиры». «Поклянись мне». «И я с ориентирами на ты. Полно ориентиров, только свистни». «Находчивость — источник суеты». «Я не уверен в этом афоризме. Душа не ощущает тесноты». «Ты думаешь? А в мертвом организме?» «Я думаю, душа за время жизни приобретает смертные черты».

III. Горбунов в ночи

«Больница. Ночь. Враждебная среда… Все это не трагедия… К тому же и приговоры Страшного Суда тем легче для души моей, чем хуже ей было во плоти моей… Всегда, когда мне скверно, думаю, что ту же боль вынесу вторично без труда. Так мальчика прослеживают в муже… Лисички занесли меня сюда. А то, что с ними связано, снаружи. Они теперь мне снятся. А жена не снится мне. И правильно. Где тонко, там рвется. Эта мысль не лишена… Я сделал ей намернно ребенка. Я думал, что останется она. Хоть это — психология подонка. Но, видимо, добрался я до дна. Не знаю, как душа, а перепонка цела. Я слышу шелест полотна. Поет в зубах Бабанова гребенка… Я голос чей-то слышу в тишине. Но в нем с галлюцинациями слуха нет общего: давление на дне — давление безвредное для уха. И голос тот противоречит мне. Уверенно, настойчиво и глухо. Кому принадлежит он? Не жене. Не ангелам. Поскольку царство духа безмолвствует с женою наравне. Жаль, нет со мною старого треуха! Больничная аллея. Ночь. Сугроб. Гудит ольха, со звездами сражаясь. Из-за угла в еврейский телескоп глядит медбрат, в жида преображаясь. Сужается постель моя, как гроб. Хрусталик с ней сражается, сужаясь. И кровь шумит, как клюквенный сироп. И щиколотки стынут, обнажаясь. И делится мой разум, как микроб, в молчаньи безгранично размножаясь! Нас было двое. То есть к алтарю… Она ушла. Задетый за живое, теперь я вечно с кем-то говорю. Да, было двое. И осталось двое! Февраль идет на смену январю. Вот так, напоминая о конвое, алтарь, благодаря календарю, препятствует молчанью, каковое я тем уничтожаю, что творю в себе второе поле силовое. Она ушла. Я одержим собой. Собой? А не позвать ли Горчакова? Эй, Горчаков!.. Да нет, уже отбой. Да так ли это, впрочем, бестолково, когда одни уста наперебой поют двоих в отсутствии алькова? Я сам слежу за собственной губой. Их пополам притягивает слово. Я — круг в сеченьи. Стало быть, любой из нас двоих — магнитная подкова. Ночь. Губы на два голоса поют. Ты думаешь, не много ли мне чести? Но в этом есть особенный уют: пускай противоречие, но вместе. Они почти семейство создают в молчаньи. А тем более — в присесте. Возлюбленному верхняя приют. А нижняя относится к невесте. Но то, что на два делится, то тут разделится, бесспорно, и на двести. А все, что увеличилось вдвойне, приемлемо и больше не ничтожно. Проблему одиночества вполне решить за счет раздвоенности можно. Отчаянье раскачивает мне, как доску, душу надвое, как нож, но не я с ним остаюсь наедине. А если двоедушие безбожно, то не дрова нуждаются в огне, а греет то, что противоположно. Ты, Боже, если властен сразу двум, двум голосам внимать, притом бегущим из уст одних, и видеть в них не шум, а вид борьбы минувшего с грядущим, восхить к Себе мой кашляющий ум, микробы расселив его по кущам, и сумму дней и судорожных дум Ты раздели им жестом всемогущим. А мне оставь, как разность этих сумм, победу над молчаньем и удушьем. А ежели мне впрямь необходим здесь слушатель, то, Господи, не мешкай: пошли мне небожителя. Над ним ни болью не возвышусь, ни усмешкой, поскольку он для них неуязвим. По мне, коль оборачиваться решкой, то пусть не Горчаков, а херувим возносится над грязною ночлежкой и кружит над рыданьями и слежкой прямым благословением Твоим».

IV Горчаков и врачи

«Ну, Горчаков, давайте ваш доклад». «О Горбунове?» «Да, о Горбунове». «Он выражает беспартийный взгляд на вещи, на явления — в основе своей диалектический; но ряд — но ряд его высказываний внове для нас». «Они, бесспорно, говорят о редкостной насыщенности крови азотом, разложившим аппарат самоконтроля». «Сросшиеся брови, ассиметричность подбородка, жир на подбородке. Нос его расцвечен сосудами, раздавшимися вширь…» «Я думаю, разрушенная печень». «Компрессами и путаницей жил ассиметричный лоб его увенчан. Лисички — его слабость и кумир. Он так непривлекателен для женщин. «Преувеличен внутренний наш мир, а внешний, соответственно, уменьшен», — вот характерный для него язык. В таких вот выражениях примерных свой истинный показывает лик сторонник непартийных, эфемерных воззрений…» «В этом чувствуется сдвиг налево от открытий достоверных марксизма». «Недостаточно улик». «А как насчет явлений атмосферных?» «А он отвык от женщины?» «Отвык. В нем нет телодвижений, характерных для этого… ну как его… ах ты!..» «Спокойно, Горчаков!» «…для женолюба». «А как он там… ну, в смысле наготы?.. Там органы и прочее?» «Сугубо, сугубо от нужды и до нужды. Простите, что высказываюсь грубо». «Ну что вы! Не хотите ли воды?» «Воды?» «А вы хотели коньяку бы?» «Не признаю я этой ерунды». «Зачем же вы облизывали губы?» «Не знаю… Что-то связано с водой». «Что именно?» «Не помню, извините». «Наверное, стакан перед едой?» «Да нет же, вы мне спутали все нити… Постойте, вижу… человек… худой… вокруг — пустыня… Азия… взгляните: ползут пески татарскою ордой, пылает солнце… как его?.. в зените. Он окружен враждебною средой… И вдруг — колодец…» «Дальше! Не тяните!» «А дальше вновь все пусто и мертво. Колодец… это самое… сокрылся». «Эй, Горчаков! Что с вами?» «Я… того. Я, знаете, того… заговорился. Во всем великолепьи своего идеализма нынче он раскрылся». «Кто? Горбунов?» «Ну да, я про него. Простите мне, товарищи, что сбился». «Нет-нет, вы продолжайте. Ничего». «Я слишком в Горбунова углубился… Он — беспартийный, вот его беда! И если день особенно морозен, он сильно отклоняется туда… ну, влево, к отопленью…» «Грандиозен!» «А он религиозен?» «О, да-да! Он так религио… религиозен! Я даже опасаюсь иногда: того гляди, что бухнется он оземь и станет Бога требовать сюда». «Он так от беспартийности нервозен». «Он влево уклоняется». «Ха-ха!» «Чему вы усмехаетесь, коллега?» «Тому, что это, в общем, чепуха: от Горчакова батареи слева, от Горбунова, стало быть…» «Ага! Как в шахматах? Король и королева? Напротив!» «Справедливо». «От греха запишем, так сказать, для подогрева два мнения». «Идея неплоха». «Какая ж это песня без припева? Ну вот и заключение… шнурков! подшить!.. Эй, Гочаков, вы не могли бы автограф свой?» «Я нынче без очков». «Мои не подойдут?» «Да подошли бы. Так: «влево уклоняется»… каков! …«и вправо»… справедливо! Справедливы два мнения. Мы этих барчуков… Одно из двух: мы выкурим их, либо…» «Спасибо вам, товарищ Горчаков. На Пасху мы вас выпустим». «Спасибо. Да-да. Благодарю. Благодарить… Не сделать ли поклона поясного?… Где Горбунов?! Глаза ему раскрыть!.. О, ужас, я же истины — ни слова… Да, собственно, откуда эта прыть? Плевать на параноика лесного! Уток теряет собственную нить, когда под ним беснуется основа. Как странно Горчакову говорить безумными словами Горбунова!»