Пейзаж с наводнением
вернуться

Бродский Иосиф Александрович
Шрифт:
Антистрофа 2
«Помню, в детской колыбели я лежала, бабки пели. Пели песенку про Ино. Погубила Ино сына. Но потом сошла с ума, в море бросилась сама. Море билось, море выло. Пятна крови с Ино смыло. Сыну с матерью приют, волны моря в берег бьют. И привычный моря шум успокаивает ум, подражая колыбельной. Ужас, ужас ты предельный! Ты у женщины в крови, ужас, ужас — плод любви».
Хор:
(покидая орхестру вслед за Язоном) «Никто никогда не знает, что боги готовят смертным Они способны на всё: и одарить несметным, и отобрать последнее, точно за неуплату, оставив нам только разум, чтоб ощущать утрату. Многоязыки боги, но с ними не договориться. Не подступиться к ним, и от них не скрыться: боги не различают между дурными снами и нестерпимой явью. И связываются с нами». 1994–1995

Театральное

С.Юрскому

«Кто там стоит под городской стеной?» «И одет не по-нашему: в шерстяной костюм!» «И стоит то передом, то спиной». «Зачем он пришел сюда? Еще один лишний рот!» «Чего он стучит у городских ворот?» «Мы ему не понравимся». «И наоборот». «Пускай он отдаст свой меч!» «И еще — ножны!» «Он у нас не найдет приюта или жены!» «Он нам не нужен». «И мы ему не нужны». «Выглядит молодо». «Но голова седа». «Пускай сам расскажет, как он попал сюда!» «Наверно, кого-то зарезал и прячется от суда». «Это написано у него на лбу!» «Судьба выбирает нас, а не мы судьбу». «Ага! И он хочет въехать в рай на чужом горбу!» «Ну, ты сказал! Мы, что ли, будем рай?» «А что: мне нравится мой сарай». «Эй, стражник! Не отпирай!» «Ясно, что это не грек, не перс». «Выглядит странно: ни бороды, ни пейс». «Как ты думаешь, кто он?» «Я в этих делах не спец». «Но если странник в пыли дорог пытается переступить порог, обычай велит впустить его. Вдруг этот странник — бог?» «Или пророк?» «Или еще — герой». «Вокруг изобилие всех этих Фив и Трой». «Так что — открывать ворота?» «Открой!» «Открой!» «Входи и скажи, как тебя зовут, откуда ты и как оказался тут? Говори. Люди ждут». «Увы, нарушивший ваш покой, тот, кого вы трогаете рукой,  не знает, кто он такой. Я не знаю, кто я, где моя родня. И даже местоимение для меня — лишнее. Как число для дня. И мне часто кажется: я — никто, вода, текущая в решето. Особенно, когда на меня смотрят сто глаз. Но и когда один — тоже. Пускай вас мой габардин не смущает: теперь и простолюдин так одевается. В руке у меня не меч, но зонт, чтоб голову уберечь, если льет и когда начинает печь. Не думайте, что я для вас таю опасность, скрывая от вас свою биографию. Я — просто буква, стоящая после Ю на краю алфавита, как бард сказал. И я бы вам с радостью показал, откуда я взялся. Но там чернеет зал, пугающий глубиной и тьмой. Для меня он не связывается с «домой». Обычно я двигаюсь по прямой, имея какую-то вещь в виду. Но должен признать, к своему стыду: я не знаю, куда я иду. Думаю, что иду в Царство Теней. Иногда — скользя, спотыкаясь. Но такова стезя. Иначе определить нельзя направление. В конце концов, запрети думать себе об этом, держи себя взаперти — движешься в ту же сторону. Ваш город был по пути. И я постучал в ворота». «Да он больной!» «Потеет!» «И аппетит — тройной!» «Видно, персы собрались на нас войной…» «Или — римляне». «Да, и он — их шпион». «Вот-вот, приютишь его у себя, а он потом приведет сюда легион и нас уничтожат». «О городе, где стоит даже у статуй, смешно утверждать, будто он стоит по дороге в Аид!» «Докажем ему, что он неправ!» «Наш город — великих традиций сплав!» «Колыбель многих прав!» «Пусть знает, что заблудился, безглазый крот!» «А если он шпион и врёт?» «Пусть знает, где он умрет». «Эй, стража! Эй — как тебя? — эдил! Поставьте к воротам еще сто мудил, чтоб никто из города не выходил!» «Где наш историк?» «Нажрался с утра и спит». «Найдите его вонючий скит. Скажите: нам нужен гид. И быстро!» «Ведут уже!» «Ну, старик, покажешь вот этому, как велик наш город, идет?» «Ик-ик. Ик-ик. В глазах у меня — петит. Я как на балконе без кариатид. Ох, как мутит меня! Как мутит. Ты, что ли, странник? Наверно, ты. У тебя неправильные черты. В нашем городе главное не глаза, а рты. Пошли. Покажу тебе, что тут есть. Вообще-то город наш — не бог весть… Ой, сейчас меня вырвет. Ой, я хочу присесть… Смотри: направо — наш древний храм. Налево — театр для античных драм. А здесь мы держим рабов, лопаты и прочий хлам. За этим классическим портиком — наш Сенат. Мы здесь помешались от колоннад из мрамора, с ультрамарином над. А это — наш Форум, где иногда мычат — от слова «мы» — стада «да» или «нет». Но обычно «да». Во всяком случае, государь у нас тот же самый, что был здесь встарь. И тоже из мрамора. Только в глазах — янтарь. Ничто здесь не изменилось с той поры, как объявлен был золотой век, и история на постой расположилась у нас. Люди живут, кормя историю. А другой продукции, окромя истории, не выпускается. Мы пользуемся тремя идеями. Первая: лучше дом, чем поле. Вторая: пастись гуртом приятно. И третья: неважно, что произойдет потом. А это — наш древний Форум… Что? Говоришь, уже проходили. С тобою быть нужно настороже. Говоришь, тебе нравится буква «ж»? Что ж, это красивая буква нашего языка. Она издали смахивает на жука и гипнотизирует мужика. А прямо — старинный наш Колизей. Но христиане со львами сданы в музей. Хочешь, зайдем повидать друзей? Это — напротив. Все, что пришло, увы, из джунглей или из головы, как христиане или как те же львы, является будущим. А ему место в музее. Скорей всего, потому что история никому ничего, естественно, не должна. Так баба, даже обворожена и даже если дала — все-таки не жена. Улавливаешь, куда ты попал, дружок? В этой вазе — народы, стертые в порошок. А дальше — библиотека; но ей поджог не грозит. Трудно поджечь ледник. Я недавно туда проник: книги стоят, но их не раскрыть. У книг, стоящих нетронутыми века, развивается мраморность, и рука опускается или делает жест «пока». Видишь ту башню? Ее наклон… Чего, говоришь, отлить? Вон, у тех колонн. В них спрятана, свернутая в рулон, география. Чего, говоришь, мотня?  Да, прямо на улице. Ну и что ж, что средь бела дня? На кого я работаю? А если ты без меня заблудишься? Ох-хо-хо, ничего струя! Как у мерина! Или — его шлея. И, в принципе, это — тоже побег. Но я — я не продам тебя. Пусть носы поморщат над ней наши псы. Поссы.  Где в нашем городе, говоришь, часы? Чтоб видеть время со стороны? У нас для этого нет стены. Часы были, странник, изобретены после истории. Отсюда — взгляни — видней та наклонная башня. Поскольку в ней — тюрьма, время дня и движенье дней определяют у нас углом ее и сидящих в ней поделом наклона к земле, а не над столом висящими ходиками. Звон оков — те же куранты. И сумма чужих сроков — наш календарь. И наш Ареопаг таков, что даст скорей тебе по рогам, чем пустит гулять тебя по лугам Прозерпины… Что там за шум и гам?» «Это мы! Сейчас мы — Ареопаг! Мы все видели! И вот отчет собак: в нем — анализ мочи. У него — трипак! Он должен быть изолирован!» «Там умерщвляют плоть!» «Да, и не только крайнюю». «Чтоб прекратил пороть ахинею!» «И я говорю: не порть нашу историю!» «Да, такой горазд испортить ее!» «Даром что коренаст, а член у него…» «Испортить? История ему даст сама!» «Поэтому — приговор: Учитывая его прибор, в башню. Пожизненно. Подпись: хор». «За что? Что я сделал? Я не бандит, никого не ограбил. Куда глядит Зевс? Не перебрал в кредит, а что до моей мочи, может, у вас трава с триппером…» «Не кричи». «Да, не качай права!» «Эй, стража! Тащи ключи и кандалы!» «Сперва выясним, есть ли место?» «Чего там, есть!» «Как не быть!» «Еще один должен влезть!» «Сесть не значит буквально «сесть», можно и стоя». «Хоть на одной ноге!» «Как цапля или сосна в тайге». «Да, мы читали!» «Тащи его, э-ге-ге!..» «Поволокли… Люди вообще дерьмо. В массе — особенно. Что есть главный закон тюрьмо — динамики. Видя себя в трюмо, еще сомневаешься: дескать, стекло, но врет. Однако, скапливаясь в народ, ясно: чем дальше в лес, тем всё больше в рот. Что сказать вам под занавес. Что, увы, наш город не исключение. Таковы все города. Да взять хоть вас. Вот вы смотрите это из будущего. И для вас это — трагедия и сюжет для ваз: сценка, где человек увяз в истории. Или, разрыв бугор, так кость разглядывают в упор. Но в настоящей трагедии гибнет хор, а не только герой. Вообще герой отступает в трагедии на второй план. Не пчела, а рой главное! Не иголка — стог! Дерево, а не его листок. Не солнце, если на то пошло, а вообще восток, и т. п. Трагедия — просто дань настоящего прошлому. Когда, тыча — «Глянь!» — сидящая в зале дрянь созерцает дрянь на сцене. Это — почти пейзаж времени! И дело доходит аж до овации. Учитывая наш стаж, это естественно. Как и то, что какой-то тип, из ваших, полез, издавая скрип, из партера на сцену, где тотчас влип в историю. Так сказать, вжился в роль. Но он — единица. А единица — ноль, и боль единицы для нас не боль массы. Это одно само по себе поможет стереть клеймо трагедии с нашего города. В общем, мы все дерьмо, вы — особенно. Ибо театр — храм искусства. Однако по ходу драм наши не перебегают к вам, ваши к нам — то и дело, вмешиваясь в сюжет. Аполлон был этим не раз задет. Узилище, по существу, ответ на жажду будущего пролезть в историю, употребляя лесть, облекаясь то в жесть, то в Благую Весть, то в габардин, то в тряпье идей. Но история — мрамор и никаких гвоздей! Не пройдет! Как этот ваш прохиндей! И вам, чтобы его спасти, пришлось бы забраться на сцену и разнести историю в щепки. Эй, стража! Закрой ворота и опусти занавес». 1994–1995

Храм Мельпомены

Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль. На секунданте — коричневая шинель. И кто-то падает в снег, говоря «Ужель». Но никто не попадает в цель. Она сидит у окна, завернувшись в шаль. Пока существует взгляд, существует даль. Всю комнату заполонил рояль. Входит доктор и говорит: «Как жаль…» Метель за окном похожа на вермишель. Холодно, и задувает в щель. Неподвижное тело. Неприбранная постель. Она трясет его за плечи с криком: «Мишель! Мишель, проснитесь! Прошло двести лет! Не столь важно даже, что двести! Важно, что ваша роль сыграна! Костюмы изгрызла моль!» Мишель улыбается и, превозмогая боль, рукою делает к публике, как бы прося взаймы: «Если бы не театр, никто бы не знал, что мы существовали! И наоборот!» Из тьмы зала в ответ раздается сдержанное «хмы-хмы». Март 1994

Приглашение к путешествию

Сначала разбей стекло с помощью кирпича. Из кухни пройдешь в столовую (помни: там две ступеньки). Смахни с рояля Бетховена и Петра Ильича, отвинти третью ножку и обнаружишь деньги. Не сворачивай в спальню, не потроши комод, не то начнешь онанировать. В спальне и в гардеробе пахнет духами; но, кроме тряпок от Диора, нет ничего, что бы толкнуть в Европе. Спустя два часа, когда объявляют рейс, не дергайся; потянись и подави зевоту. В любой толпе пассажиров, как правило, есть еврей с пейсами и с детьми: примкни к его хороводу. Наутро, когда Зизи распахивает жалюзи, сообщая, что Лувр закрыт, вцепись в ее мокрый волос, ткни глупой мордой в подушку и, прорычав «Грызи», сделай с ней то, от чего у певицы садится голос. 1992

«О если бы птицы пели и облака скучали…»

О если бы птицы пели и облака скучали, и око могло различать, становясь синей, звонкую трель преследуя, дверь с ключами и тех, кого больше нету нигде, за ней. А так — меняются комнаты, кресла, стулья. И всюду по стенам то в рамке, то так — цветы. И если бывает на свете пчела без улья с лишней пыльцой на лапках, то это ты. О если б прозрачные вещи в густой лазури умели свою незримость держать в узде и скопом однажды сгуститься — в звезду, в слезу ли — в другом конце стратосферы, потом — везде. Но, видимо, воздух — только сырье для кружев, распятых на пяльцах в парке, где пасся царь. И статуи стынут, хотя на дворе — бесстужев, казненный потом декабрист, и настал январь. Весна 1994

MCMXCIV

Глупое время: и нечего, и не у кого украсть. Легионеры с пустыми руками возвращаются из походов. Сивиллы путают прошлое с будущим, как деревья. И актеры, которым больше не аплодируют, забывают великие реплики. Впрочем, забвенье — мать классики. Когда-нибудь эти годы будут восприниматься как мраморная плита с сетью прожилок — водопровод, маршруты сборщика податей, душные катакомбы, чья-то нитка, ведущая в лабиринт, и т. д. и т. п. — с пучком дрока, торчащим из трещины посередине. А это было эпохой скуки и нищеты, когда нечего было украсть, тем паче купить, ни тем более преподнести в подарок. Цезарь был ни при чем, страдая сильнее прочих от отсутствия роскоши. Нельзя упрекнуть и звезды, ибо низкая облачность снимает с планет ответственность перед обжитой местностью: отсутствие не влияет на присутствие. Мраморная плита начинается именно с этого, поскольку односторонность — враг перспективы. Возможно, просто у вещей быстрее, чем у людей, пропало желание размножаться. 1994

Из У.Х.Одена

(перевод с английского)
Часы останови, забудь про телефон И бобику дай кость, чтобы не тявкал он. Накрой чехлом рояль; под барабана дробь И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб. Пускай аэроплан, свой объясняя вой, Начертит в небесах «Он мертв» над головой, И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть, Регулировщики — в перчатках черных пусть. Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток, Мой шестидневный труд, мой выходной восторг, Слова и их мотив, местоимений сплав. Любви, считал я, нет конца. Я был не прав. Созвездья погаси и больше не смотри Вверх. Упакуй луну и солнце разбери, Слей в чашку океан, лес чисто подмети. Отныне ничего в них больше не найти. 1994