Пейзаж с наводнением
вернуться

Бродский Иосиф Александрович
Шрифт:

25. XII.1993

М. Б.

Что нужно для чуда? Кожух овчара, щепотка сегодня, крупица вчера, и к пригоршне завтра добавь на глазок огрызок пространства и неба кусок. И чудо свершится. Зане чудеса, к земле тяготея, хранят адреса, настолько добраться стремясь до конца, что даже в пустыне находят жильца. А если ты дом покидаешь — включи звезду на прощанье в четыре свечи чтоб мир без вещей освещала она, вослед тебе глядя, во все времена. 1993

Тритон

Земная поверхность есть признак того, что жить в космосе разрешено, поскольку здесь можно сесть, встать, пройтись, потушить лампу, взглянуть в окно. Восемь других планет считают, что эти как раз выводы неверны, и мы слышим их «нет!», когда убивают нас и когда мы больны. Тем не менее я существую, и мне, искренне говоря, в результате вполне единственного бытия дороже всего моря. Хотя я не враг равнин, друг ледниковых гряд, ценитель пустынь и гор — особенно Апеннин — всего этого, говорят, в космосе перебор. Статус небесных тел приобретаем за счет рельефа. Но их рельеф не плещет и не течет, взгляду кладя предел, его же преодолев. Всякая жизнь под стать ландшафту. Когда он сер, сух, ограничен, тверд, какой он может подать умам и сердцам пример, тем более — для аорт? Когда вы стоите на Сириусе — вокруг бурое фантази из щебня и валуна. Это портит каблук и не блестит вблизи. У тел и у их небес нету, как ни криви пространство, иной среды. «Многие жили без, — заметил поэт, — любви, но никто без воды». Отсюда — мой сентимент. И скорей, чем турист, готовый нажать на спуск камеры в тот момент, когда ландшафт волнист, во мне говорит моллюск. Ему подпевает хор хордовых, вторят пять литров неголубой крови: у мышц и пор суши меня, как пядь, отвоевал прибой. Стоя на берегу моря, морща чело, присматриваясь к воде, я радуюсь, что могу разглядывать то, чего в галактике нет нигде. Моря состоят из волн — странных вещей, чей вид множественного числа, брошенного на произвол, был им раньше привит всякого ремесла. По существу, вода — сумма своих частей, которую каждый миг меняет их чехарда; и бредни ведомостей усугубляет блик. Определенье волны заключено в самом слове «волна». Оно, отмеченное клеймом взгляда со стороны, им не закабалено. В облике буквы «в» явно дает гастроль восьмерка — родная дочь бесконечности, столь свойственной синеве, склянке чернил и проч. Как форме, волне чужды ромб, треугольник, куб, всяческие углы. В этом — прелесть воды. В ней есть нечто от губ с пеною вдоль скулы. Склонностью пренебречь смыслом, чья глубина буквальна, морская даль напоминает речь, рваные письмена, некоторым — скрижаль. Именно потому, узнавая в ней свой почерк, певцы поют рыхлую бахрому — связки голосовой или зрачка приют. Заговори сама, волна могла бы свести слушателя своего в одночасье с ума, сказав ему: «я, прости, не от мира сего». Это, сдается мне, было бы правдой. Сей — удерживаем рукой; в нем можно зайти к родне, посмотреть Колизей, произнести «на кой?». Иначе с волной, чей шум, смахивающий на «ура», — шум, сумевший вобрать «завтра», «сейчас», «вчера», идущий из царства сумм, — не занести в тетрадь. Там, где прошлое плюс будущее вдвоем бьют баклуши, творя настоящее, вкус диктует массам объем. И отсюда — моря. Скорость по кличке «свет», белый карлик, квазар напоминают нерях; то есть пожар, базар. Материя же — эстет, и ей лучше в морях. Любое из них — скорей слепок времени, чем смесь катастрофы и радости для ноздрей, или — пир диадем, где за столом — свои. Собой превращая две трети планеты в дно, море — не лицедей. Вещью на букву «в» оно говорит: оно — место не для людей. Тем более если три четверти. Для волны суша — лишь эпизод, а для рыбы внутри — хуже глухой стены: тот свет, кислород, азот. При расшифровке «вода», обнажив свою суть, даст в профиль или в анфас «бесконечность-о-да»; то есть, что мир отнюдь создан не ради нас. Не есть ли вообще тоска по вечности и т. д., по ангельскому крылу — инерция косяка, в родной для него среде уткнувшегося в скалу? И не есть ли Земля только посуда? Род пиалы? И не есть ли мы, пашущие поля, танцующие фокстрот, разновидность каймы? Звезды кивнут: ага, бордюр, оторочка, вязь жизней, которых счет зрения отродясь от громокипящих га моря не отвлечет. Им виднее, как знать. В сущности, их накал в космосе объясним недостатком зеркал; это легче понять, чем примириться с ним. Но и моря, в свой черед, обращены лицом вовсе не к нам, но вверх, ценя их, наоборот, как выдуманной слепцом азбуки фейерверк. Оказываясь в западне или же когда мы никому не нужны, мы видим моря вовне, больше беря взаймы, чем наяву должны. В облике многих вод, бегущих на нас, рябя, встающих там на дыбы, мнится свобода от всего, от самих себя, не говоря — судьбы. Если вообще она существует — и спор об этом сильней в глуши — она не одушевлена, так как морской простор шире, чем ширь души. Сворачивая шапито, грустно думать о том, что бывшее, скажем, мной, воздух хватая ртом, превратившись в ничто, не сделается волной. Но ежели вы чуть-чуть мизантроп, лиходей, то вам, подтянув кушак, приятно, подставив ей, этой свободе, грудь, сделать к ней лишний шаг. 1994

Ответ на анкету

По возрасту я мог бы быть уже в правительстве. Но мне не по душе а) столбики их цифр, б) их интриги, в) габардиновые их вериги. При демократии, как и в когтях тирана, разжав объятия, встают министры рано, и отвратительней нет ничего спросонок, чем папка пухлая и бантики тесемок. И, в свой черед, невыносим ковер с узором замысловатым и с его подзолом из микрофончиков, с бесцветной пылью смешанных, дающий сильные побеги мыслей бешеных. Но нестерпимее всего филенка с плинтусом, коричневость, прямоугольность с привкусом образования; рельеф овса, пшеницы ли, и очертания державы типа шницеля. Нет, я не подхожу на пост министра. Мне все надоедает слишком быстро. Еще — я часто забываю имя-отчество. Наверно, отрочество мстит, его одрочество. Когда ж о родине мне мысль приходит в голову, я узнаю ее в лицо, тем паче — голую: лицо у ней — мое, и мне не нравится. Но нет правительства, чтоб с этим чувством справиться, иль я — не член его. Я мог сказать бы проще, но во мне, наверно, что-то так испорчено, что не починишь ни отверткой выборов, ни грубым кодексом, ни просто выпоров. Лишь те заслуживают званья гражданина, кто не рассчитывает абсолютно ни на кого — от государства до наркотиков — за исключением самих себя и ходиков, кто с ними взапуски спешит, настырно тикая, чтоб где — естественная вещь, где — дикая сказать не смог бы, даже если поднатужится, портрет начальника, оцепенев от ужаса. 1993

Портрет трагедии

Заглянем в лицо трагедии. Увидим ее морщины, ее горбоносый профиль, подбородок мужчины. Услышим ее контральто с нотками чертовщины: хриплая ария следствия громче, чем писк причины. Здравствуй, трагедия! Давно тебя не видали. Привет, оборотная сторона медали. Рассмотрим подробно твои детали. Заглянем в ее глаза! В расширенные от боли зрачки, наведенные карим усильем воли как объектив на нас — то ли в партере, то ли дающих, наоборот, в чьей-то судьбе гастроли. Добрый вечер, трагедия с героями и богами, с плохо прикрытыми занавесом ногами, с собственным именем, тонущим в общем гаме. Вложим ей пальцы в рот с расшатанными цингою клавишами, с воспаленным вольтовою дугою небом, заплеванным пеплом родственников и пургою. Задерем ей подол, увидим ее нагою. Ну, если хочешь, трагедия, — удиви нас! Изобрази предательство тела, вынос тела, евонный минус, оскорбленную невинность. Прижаться к щеке трагедии! К черным кудрям Горгоны, к грубой доске с той стороны иконы, с катящейся по скуле, как на Восток вагоны, звездою, облюбовавшей околыши и погоны. Здравствуй, трагедия, одетая не по моде, с временем, получающим от судьи по морде. Тебе хорошо на природе, но лучше в морге. Рухнем в объятья трагедии с готовностью ловеласа! Погрузимся в ее немолодое мясо. Прободаем ее насквозь, до пружин матраса. Авось она вынесет. Так выживает раса. Что нового в репертуаре, трагедия, в гардеробе? И — говоря о товаре в твоей утробе — чем лучше роль крупной твари роли невзрачной дроби? Вдохнуть ее смрадный запах! Подмышку и нечистоты помножить на сумму пятых углов и на их кивоты. Взвизгнуть в истерике: «За кого ты меня принимаешь!» Почувствовать приступ рвоты. Спасибо, трагедия, за то, что непоправима, что нет аборта без херувима, что не проходишь мимо, пробуешь пыром вымя. Лицо ее безобразно! Оно не прикрыто маской, ряской, замазкой, стыдливой краской, руками, занятыми развязкой, бурной овацией, нервной встряской. Спасибо, трагедия, за то, что ты откровенна, как колуном по темени, как вскрытая бритвой вена, за то, что не требуешь времени, что — мгновенна. Кто мы такие, не-статуи, не-полотна, чтоб не дать свою жизнь изуродовать бесповоротно? Что тоже можно рассматривать как приплод; но что еще интереснее, ежели вещь бесплотна. Не брезгуй ею, трагедия, жанр итога. Как тебе, например, гибель всего святого? Недаром тебе к лицу и пиджак, и тога. Смотрите: она улыбается! Она говорит: «Сейчас я начнусь. В этом деле важней начаться, чем кончиться. Снимайте часы с запястья. Дайте мне человека, и я начну с несчастья». Давай, трагедия, действуй. Из гласных, идущих горлом, выбери «ы», придуманное монголом. Сделай его существительным, сделай его глаголом, наречьем и междометием. «Ы» — общий вдох и выдох! «Ы» мы хрипим, блюя от потерь и выгод либо — кидаясь к двери с табличкой «выход». Но там стоишь ты, с дрыном, глаза навыкат. Врежь по-свойски, трагедия. Дави нас, меси как тесто. Мы с тобою повязаны, даром что не невеста. Плюй нам в душу, пока есть место и когда его нет! Преврати эту вещь в трясину, которой Святому Духу, Отцу и Сыну не разгрести. Загусти в резину, вкати ей кубик аминазину, воткни там и сям осину: даешь, трагедия, сходство души с природой! Гибрид архангелов с золотою ротой! Давай, как сказал Мичурину фрукт, уродуй. Раньше, подруга, ты обладала силой. Ты приходила в полночь, махала ксивой, цитировала Расина, была красивой. Теперь лицо твое — помесь тупика с перспективой. Так обретает адрес стадо и почву — древо. Всюду маячит твой абрис — направо или налево. Валяй, отворяй ворота хлева. Июль 1991

Из Еврипида [5]

Пролог и хоры из трагедии «Медея»

ПРОЛОГ
1- й полухор:
Никто никогда не знает, откуда приходит горе. Но потому что нас окружает море, на горизонте горе заметней, чем голос в хоре. Оно приходит в Элладу чаще всего с Востока. Волны податливы, и поступь его жестока. Оно находит дорогу, ибо оно стооко. Но будь оно даже слепо, будь освещенье скудно, горю дорогу в море к нам отыскать нетрудно, ибо там наследило веслами наше судно.

5

Новые переводы хоров были сделаны по просьбе Ю. П. Любимова для постановки «Медеи» в переводе Иннокентия Анненского.

2- й полухор:
Колхида лежит от нас за тремя морями — Земля со своими горами, героями, дикарями, вепрями, упырями, диковинными зверями и с Золотым Руном. Но глаз не смыкая даже ночью, возле него там стоят, как стражи, чудовищные драконы, чтоб избежать покражи. И пятьдесят гребцов только с одним резоном — чтоб завладеть Руном — с песнями и трезвоном пустились на корабле за горизонт с Язоном.
1- й полухор:
С морем дело иметь легче мужам, чем с пашней. За морем больше места для подвигов, пьянства, шашней Завтрашний день мужам приятнее, чем вчерашний. Вот отчего аргонавты вступили в борьбу с пучиной. Праздность была причиной. Ах, нужно быть мужчиной, чтоб соблазниться — и чем? Чужой золотой овчиной. За морем — все другое: и языки, и нравы. Там не боятся дурной и доброй не ищут славы, мысли людей корявы, и нет на сердца управы.
2- й полухор:
Боком выйти могла эллинам их затея. Но, влюбившись в Язона и за него радея, усыпила драконов дочка царя Медея. С драгоценной добычей узкой тропой лесною бегут на корабль аргонавты с Медеей — теперь женою Язона, и рев погони растет у них за спиною. И чтобы отвлечь колхидян, Медея клинком булата закалывает на бегу и расчленяет брата, бросая куски погоне. В Колхиду ей нет возврата.