Исаак Гальперин помнил все. В дороге он задумался: с чего это вдруг он так спешно понадобился графине? Давно уже не звали его в Верховню.

Эвелина была в часовне. Склонив колени, сложив руки и касаясь пальцами подбородка, она горячо молилась. Возведенные на спасителя глаза были исполнены мольбы. Лампадка горела тускло. В часовне было холодно и пахло плесенью. Эвелина прошла из часовни во дворец подземным ходом. Марина шла впереди со свечой в вытянутой руке. Графиня появилась в библиотеке неожиданно. Реб Гальперин только успел размечтаться. Он вскочил. Низко поклонился. Ждал. Эвелина села. Он продолжал стоять, ожидая приглашения.

— Я вызвала вас, господин банкир, — она никогда не называла его по фамилии, — по очень важному делу. На днях мсье Бальзак собирается выехать за границу. Надо позаботиться, чтобы все было хорошо.

— Слушаюсь, пани. — Гальперин снова поклонился.

— Садитесь, наконец пригласила Эвелина.

Он осторожно опустился на краешек кресла, готовый в любой момент вскочить вновь.

— Я еще хотела спросить…

Эвелина подняла голову и посмотрела банкиру в глаза. Она не торопилась спрашивать. Гальперин мгновенно догадался, но ни одним движением не обнаружил этого, притворяясь недогадливым.

— Я хотела спросить, — повторила Эвелина жестковато, — правда ли то, что говорят о графе Мнишеке?

— Что имеет в виду ясновельможная пани?

Гальперин встал. Эвелина указала ему на кресло, он подчинился, сел.

— Вся эта история с какой-то корчмаркой. Говорят, все это произошло не без вашего участия.

Нет. Сидеть действительно трудно. Кто же донес обо всем этом графине? Ах! Вероятно, Кароль. Узнает Мнишек, и будет дело! Гальперин разгладил борта сюртука. Он повел речь осторожно, раздельно выговаривая каждое слово, точно взвешивая убедительность его.

Частица правды в этом слухе есть. Но не все. Далеко не все правдоподобно. Он тоже кое-что слышал. И если их светлости угодно, он приложит усилия, чтобы, не теряя времени, разузнать обо всем подробно. Тогда он сможет сказать что-нибудь определенное, а так, кроме сплетен… да, кстати, он совершенно непричастен к этой истории, здесь какое-то недоразумение.

Гальперин умолк. Он ожидал, что скажет в ответ Ганская. Она не торопилась. Что ответить этой хитрой лисе? Подняться с кресла, выгнать его вон одним мановением руки либо приказать Жегмонту взять его на конюшню и отодрать как следует или затравить собаками? Она забавлялась подобными мыслями, и это успокаивало ее. Но через мгновение Эвелина поняла, что ни того, ни другого, ни третьего она не может себе позволить. Вот застыл перед нею он, банкир Гальперин, смиренный и угодливый, но за этой внешней покорностью кроется кое-что, чего обойти и забыть нельзя! И Эвелина, поднимаясь, сухо, сдержанно и спокойно говорит:

— Имейте в виду, мне желательно, чтобы все это прекратилось. Эти слухи, если они даже неправдоподобны, не должны дойти до Ганны, и графу Мнишеку надлежит знать, что мне кое-что известно. Учтите это и примите меры.

Исаак Гальперин тоже стоял. Он внимательно выслушал графиню. Как всегда, он только поклонился. Он соглашался и обещал. А через несколько минут кучер Нечипор, подгоняемый его окриками, хлестал вороных, и просторные сани легко неслись по завьюженной дороге.

С того времени три дня и три ночи тосковали в степи лютые ветры, метель кружилась, как безумная, и жестокий мороз ходил по лесам, невидимыми пальцами бесчисленных рук выводил фантастические узоры на окнах дворца, наглухо затягивал ледяной коркой стекла крестьянских хаток.

Бальзак ночами не спал. Он прислушивался к скрипу деревьев в парке, к стону ветра, к неясному шуршанию в смежных комнатах дворца. Пылали дрова в камине. Свечи устремляли огненные гибкие языки прямо вверх, а на стене колебались длинные тени.

Книги на столе были аккуратно сложены в два ряда. Только сбоку корректура «Кузена Понса», папка с рукописью «Писем из Киева» и раскрытый томик Шатобриана. Это для приличия. Вдруг захочется заглянуть, а впрочем, и это излишне. В комнате было жарко, и приятно было чувствовать тепло, зная, что за окнами крепкий мороз. Непостижимая страна. Суровый, сильный народ. Бальзак улыбнулся. Широко развел руками. Встал, подошел к камину.

— Сфинкс неразгаданный. Глупости.

Вспышки искр забавляли его. Дрова горели с треском, весело, почти насмешливо. Это тоже было приятно.

Огонь таил в себе нечто загадочное. Вспомнил. Ночь в Париже, давно, пожар на пустынной улице. Горит трехэтажный дом. Огонь весело, улыбчиво облизывает окна, стены, врывается в двери, только черные клубы дыма, смрад и крики напоминают о смерти, разрушении, ужасе. Хорошо, что вспомнился пожар. Пригодится. Он торопливо подходит к столу и, не садясь, записывает на чистом листе бумаги: «Пожар всегда вызывает двойственное чувство — захватывает и ужасает. Огонь — это…» Он бросает перо на стол и не продолжает. Это уже о другом.

И снова он стоит у камина. Ждет. Да, сегодня Ева непременно придет. Он верит в это. По привычке потирая руки, он быстрыми шагами меряет комнату из угла в угол, обходя расставленные в беспорядке пуфики. Невольно ловит глазами стопу листов на подоконнике. Это— в Париж. Жаль, что нельзя поставить на них печатку своим перстнем. Где теперь этот перстень? Обменял его на еду слепой мудрец или хранит у себя? Какая судьба постигла этот кусочек золота с сапфиром и монограммой на нем? Интересно! Воображение, быстрое и неудержимое, рисует бескрайнюю степь: метет вьюга, стонет ветер, старик и мальчик, перстень на ладони деда, перстень излучает тепло, он греет старика и мальчика, он освещает обоим путь сквозь темную злую ночь.