Уже потемнел далекий прозрачный горизонт. Крепчал ветер. Дорога стлалась безлюдная и неясная, а Лейбко не сбавлял шагу и плакал тоскливо и тихо, и конца не было этим слезам, и конца не было его печали.

Кучер графа Мнишека гнал быстрых коней. Карета плыла по заснеженному тракту в степь. Граф сидел, закутавшись в шубу, удовлетворенный и спокойный. Он искоса поглядывал на пленницу и улыбался своими зеленоватыми глазами. Он вез ее в Вишневец, в свой замок. Ганна уехала в Верховню. Он мог себе позволить развлечься в ее отсутствие. Пугливая девушка влекла его. Правда, надо быть осторожным. Чтобы дворовая челядь не трепала языками, чтобы не дошло до Ганны. А впрочем, она должна привыкать к его прихотям. В конце концов, в этом нет ничего страшного. Он немного развлечется. Давно уже не гулял. Одарит девушку и отправит к старому плуту, лису Гальперину. Кажется, этот мошенник сам не прочь полакомиться.

Нехама сидела молчаливая, пришибленная, униженная всем, что произошло с ней. Иногда все представлялось ей злым, страшным сном. Она дергала себя за косу, поднимала пальцами веки, приказывала себе: «Проснись», надеясь, что сон отлетит и она увидит себя вновь в корчме, в своей комнате подле отца. Но это были тщетные мечты. В темном застенке монастыря, точно в тюрьме, прятали ее. Как обманул ее реб Гальперин! Как насмеялся жестоко и нелепо! Ее держали в монастыре долго, она даже потеряла счет дням. С нею никто не разговаривал, никто к ней не заходил. Она плакала, кричала, не дотрагивалась до еды. И она не знала и не могла знать, что держат ее в монастыре только потому, что граф Мнишек по семейным обстоятельствам не может забрать ее к себе в Вишневец. Да и о самом Мнишеке не знала она. В ту ночь, когда монах увозил ее в монастырь, Гальперин нашептывал ей на ухо что-то отвратительное.

А вот сегодня явился этот ясновельможный пан. Она умоляла отвезти ее к отцу, спасти ее. Он внимательно слушал, едва заметно улыбался и помогал монаху надевать на нее шубу.

Еще несколько дней назад она бы упиралась, кричала, звала на помощь. Но теперь она была покорна, как ягненок. Ее одели, посадили в такую роскошную карету, какой она и во сне не видела. Бледная, с большими карими глазами под мраморным точеным лбом, в дорогих мехах, она выглядела на бархатном сиденье царевной. Того, что произошло у ворот монастыря, она не заметила.

Граф Мнишек уже не тревожился. Это хорошо, что она не узнала отца. Зато он сразу узнал старого корчмаря. Еще будут с ним счеты, черт его возьми! Еще придется с ним повозиться, но в конце концов какая-нибудь тысяча — и Гальперин устроит все. Граф Мнишек тряхнул головой, словно хотел отогнать от себя все эти заботы. В конечном счете все это глупости. Он протянул руки к Нехаме, крепко обнял ее за плечи и с силой привлек к себе. Вот эти глаза и этот тонкий приоткрытый рот, о которых он мечтал иногда по ночам. Вот они. Нехама сопротивлялась и отводила голову. Губы графа нервно дергались. Руки дрожали. Взгляд затягивала темная пленка. Нехама зажмурилась и молилась. Она ждала. Произойдет чудо. Даже более чем ждала. Нехама верила. Но ничего не произошло. Карету подбрасывало на ухабах. Кучер подгонял коней кнутом. Гайдук дремал на козлах.

На землю ложилась зимняя ночь. За горизонтом нарождалась метель. Ее тоскливый отблеск радугой вставал над степью. Поскрипывали от мороза деревья по сторонам дороги. На конских гривах нарастал причудливыми кисточками иней. В карете было душно и тесно. Нехама кричала. Бессильно махала перед собой руками. Звала на помощь. Карета была как тюрьма. Освобождения и спасения не было. Мнишек жадными руками срывал с нее платье. Он нашел своим горячим ртом ее крепко сжатые губы. Нехама собрала все силы, сжала кулак и ударила перед собой; отведенная Мнишеком рука попала в окно. Стекло со звоном легло на дорогу.

Этот тонкий тревожный звон подхватил ветер и понес вдаль, и, усиленный ветром, он нарастал, как звон набата.

Это была лучшая пора его жизни. Всегда в часы неверия и тревоги, когда рождались безжалостные мысли о себе, он усилием воли бросался в водоворот воспоминаний, и перед ним неизменно, точно очертания светлых кораблей во тьме, выплывали давние ночи. Изменчивые горизонты раскрывались, как в сказке.

На дороги оседала полуденная пыль. Солнце скользило по далекому небосклону. Бальзак стоял на горе, и у ног его на берегах Сены лежал Париж, коварный и еще не побежденный зверь, грозящий обмануть, изувечить его.

Глаза Бальзака прозорливо всматривались в самые глубокие и далекие закоулки, они одним взлетом, словно одним взмахом орлиных крыльев, охватывали пространство между Вандомской колонной и куполом Дворца Инвалидов, где жил высший свет, куда он хотел войти полновластным, сильным, требовательным и уверенным.

Он бросал туда пламенные взгляды, стремился в эти кварталы, отождествленный этим желанием с творением своим, Растиньяком, он мысленно произносил слова, исполненные неистощимого огня, упорства:

«Ну, теперь посмотрим, кто сильнее!»

Тогда он бросил вызов обществу дерзко и смело, точно ему была подвластна полумиллионная армада отважных и бесстрашных корсаров вселенной.

Неустанный труд, долгие ночи без сна, вечная борьба и тысячи забот постепенно, даже кое в чем незаметно, делали свое разрушительное дело.

Сперва они заглянули к нему в обличье требовательных и наглых кредиторов в Жарди, где он долгое время счастливо скрывался от их крепких когтей. В своем легкомыслии он верил, что выстроил себе цитадель. Напрасно. Пришлось бежать в пригородный квартал Пасси. Там на улице Басс, в доме № 19, он нашел (как ему казалось) тихую пристань.